Шибздрик это принимает за прямое распоряжение, потому что хватает меня за руку и останавливается, только когда пролетает два коридора. А с виду хилый, надо же.
Выдёргиваю руку из его ладони к мантикорьей матери. Шибздрик какое-то время таращится на меня, потом медленно выдаёт:
— Чёрт. Забыл там книги.
— Ну так валяй, возвращайся — вы ж с ним так хорошо спелись.
Возвращаться не собирается, увязывается вслед. Молчим до пуррятника — круглого, глинобитного строения, от которого издалека несёт запахом сырости и перепревших фруктов.
У двери Ким наконец набирается смелости.
— На самом деле — он не такой уж и…
— Я с этим придурком работала два года, пока он возглавлял тут всё. Я в курсе, что Синеглазка не настолько отпетая мразь, какой прикидывается.
Нужно взять у нойя зелье. А то начались ночные заморозки — и опять приходят зимние сны. В них небо расцветает синими и зелёными огнями, а руки и ноги цепенеют от холода. И задыхающийся голос всё повторяет: не спи, Мел, не засыпай…
От воспоминаний ноют зубы, горчит во рту. Сплёвываю на крыльцо, толкаю внешнюю дверь, потом — внутреннюю. Окунаюсь в жаркое тёмное нутро пуррятника.
Ползучие лианы по стенам. Мерное водное кап-кап-кап. Приветственное нежное воркование пурр: лапочки перекатываются по полу, взбираются по стенам, как комки меха. Самцы слабо светятся фиолетовым — этакие пушистые звёзды.
— Знаю, — говорю Шибздрику. — Только вот Мелкая мне вроде сестры, что ли. Если бы твою сестренку отдали на обучение такому вот…
Ким вздыхает.
— Наверное, это зависело от того, что она могла бы получить.
Мантикоры б его жрали, это его спокойствие, когда хочется орать.
— Ага, Синеглазка Мелкую до черта всему хорошему научит.
Пытаюсь погладить тех молодцев, которые уже влезли по стене и попискивают — ждут, когда им скажут, какие они распрекрасные, подержат в руках, начнут перебирать шерсть…
Пуррам любовь и ласка для жизни просто необходимы — без них они чахнут.
Только вот, видно, я не успокоилась как следует, пальцы вот будто иголками колет, и первая же пурра сжимается в ладони и начинает подрагивать с недовольным всписком.
Ким мягко забирает у меня пурру — та издает благодарное «Уиррр». Шибздрик запускает пальцы в черный с фиолетовым мех и говорит тихо:
— Иногда научить могут те, кто кажется для этого неприспособленным.
Он умеет рассказывать не очень-то хорошо — рисует уж точно куда получше. Потому сначала дело у него не ладится, а рассказ о его наставнике комкается и горбится — будто малюется на смятом листке тупым карандашом. Потом листок выпрямляется, карандаш заостряется — и я вижу брюзгливого мужчинку в халате, лысоватого и неопрятного, брызжущего слюной только при упоминании Академии. Он курит какую-то скверную дрянь, и придирается, и тычет пожелтевшим пальцем в чертежи, и он язвительная и насмешливая зараза — я это сразу как-то понимаю. Еще понимаю, что он делал жуткие вещи, этот тип, имя которого Ким так и не называет (халат на якобы-рисунке украшен застарелыми пятнами масла, жира и крови). И еще он ненавидит магов и может до посинения толкать речи о том, что магия — атавизм, препятствующий цивилизации. И всех этих бесконечных острых, колющих деталей в этом неспешном рассказе — их слишком много, и из этого рассказа-рисунка на меня глядит совершенно отвратный тип, вот только чтобы раскрасить его, Шибздрик достает из своего голоса светлые краски.
— До встречи с ним я вообще ничего не знал, — говорит — и набирает в охапку побольше пурр, и тихонько баюкает их в руках. — Был один. Был как… в темноте. Отдельные эксперименты… А он дал мне возможности. Знания. Инструменты.
Он выпускает из себя слова всё легче — о цифрах и чарующих формулах, о загадках переменных и чертежей, которые дразнят и требуют разрешения, и о возможности творить новое и помогать, и о пути, которого не было и который ему дали. И мое ухо начинает различать — за воркованием пурр и за тоном, ровным, будто грифель — крохотные детальки. О грубоватой заботе наставника, о нарочитой суровости, о редких проблесках добродушия — когда что-то да получалось. О том, как лысоватый тип в заляпанном халате витийствовал насчет светлого будущего — которое сотворят они вместе.
О необходимости заботиться. Потому что док — так зовет его Ким — вечно забывал поесть, и мог не спать по две ночи над экспериментальными образцами, или выйти босиком в в холодный цех, и надо, надо, надо присматривать, потому что…
— Стало быть, привязался к наставничку-то, — говорю, когда Шибздрик выдыхается и смолкает. Удивляясь, сколько сам сказал.
Ким молчит и старательно гладит пурр. Лапочки воркуют от удовольствия.
— А где этот, как его, сейчас?
— Наверное там, где всегда, — отвечает Шибздрик. — В лаборатории… работает.
Сперва кажется — это он там растосковался, а потом понимаю, что вроде как, это у него тревога на лице. А, ну да — как там без него его брюзга-наставничек, он же такой забывчивый, что с голоду помрет над чертежами без своего ученичка.
— Угу. Небось, помираешь от желания его увидеть и возблагодарить.
— Мы не попрощались, — вместо ответа говорит Ким.
Пурры подбираются ближе — боль учуяли. Сейчас с протяжным ласковым «Пррррий-прррий-пррррий» облепят, попытаются взобраться по ногам, прижаться к телу, помочь… э нет, ребята, тут вы не в помощь. Сама я уже успокоилась, так что оттесняю лапочек назад и глажу-глажу-глажу, а Ким покамест в прострации.
Переназвать его в Лунатика, что ли.
— Не поблагодарить, — выдавливает он наконец. — То есть и поблагодарить тоже… сказать, что мне жаль. Он… понимаешь… возлагал на меня много надежд. Думаю, до какой-то степени надеялся, что я стану его преемником. Но некоторые вещи, которые он делал… Думаю, я его разочаровал, когда… нарушил распоряжение.
— Какое это?
— Один эксперимент, — отвечает Лунатик дремотным голосом. — Всего один…
— На ком-то живом?
Чересчур спокойный кивок.
— То есть, поправь меня — ты кого-то не вывернул наизнанку в этой вашей гегемонской лаборатории, а теперь еще об этом жалеешь?
Пурры, настороженно поблескивая бусинками глаз, разбегаются в стороны.
— Нет.
Слишком жарко. Слишком дурацкий день.
Слишком спокойное выражение лица у этого пустошника.
— Я не просто не провел эксперимент. Я… сорвал его. Нарушил закон. Об этом я не жалею. Но мне жаль, что он… столько со мной возился, и я никак не смог…
— Отплатить?
Он не делает утвердительного жеста, но тут я в цель угодила.
Присаживаюсь на корточки — и пурры налетают, толкаются, перекатываются под ладонями…
Утоляют жажду нежности.
— Так получается — если б тебе дать возможность, ты б к этому хмырю вернулся? В благодарность, что ли?
— Чтобы проститься, — звучит почти неслышно. — И сказать, что он был неправ.
Под пальцами — перекатывающиеся теплые комочки меха. На языке — куча слов, в башке — догадок.
Тебя должны были казнить, думаю я. Из-за этого твоего «нарушил закон». Вот, значит, откуда вытащил тебя Шеннет. Унюхал, значит, перспективку, изобретателя увидел.
Стало быть, твой наставник про тебя думает, что ты предатель или что ты мертв — кто там знает, как Хромец замел следы. И не закопал ли он со следами и твоего наставника, а то нрав Хромца известен.
Глажу пурр почти в азарте — след ухвачен, можно бы по нему пробежаться…
Только вот кой-что перебивает след. Услышанное, не угаданное. И в комнате Синеглазки, и сейчас.
Что-то о желании отплатить и о том, как больно разочаровывать тех, к кому привязался.
Кажись, завтра надо поговорить с Мелкой о довольно важных вещах.
====== Наставник для варга-5 ======
ЙОЛЛА ДОМЕРТ
Так-то я в питомнике к разным утрам привыкла. Оно бывает обычно как: «Эгей, у нас тут тысяча дел!» — это после того, как Гриз вернулась-то. Или: «Сладенькая моя, не хочешь ли ты сходить за травами?» — это от Аманды. Ну, или от Гроски чего. Но тут утро начинается с того, что Мел вышибает мою дверь ногой. — Значит так, — говорит мне с порога, — а ну хватит от меня глаза прятать. Полезли на дуб. Ничего себе утрецо, как Кани выражается. Пытаюсь сказать, что у меня же вроде как урок, но Мел только рукой машет: — Перетерпит твой наставничек. Залезаем потом в ее гнездо на дубе: доски малость отсырели, капли за шиворот падают. Ёжусь. Сидим с Мел свесив ноги с дуба, смотрим на питомник. Там уже вольерные проснулись, перекликаются, лениво так похаживают с тачками возле загонов. Останавливаются друг с другом поболтать — лишь бы не работать. Между вольерными кое-где мелькает фигура Гриз — вжик-вжик. Я вроде как раньше тоже бегала с Гриз и Мел на утренние обходы — старалась ни одного не пропустить. Только мне ж теперь нельзя, а Мел вместо обхода решила чего-то со мной тут сидеть. — Придурки, да? — говорит, кивая на вольерных. — У среднего игольчатника мозгов больше. Ругнуть вольерных — дело святое, так что это я с удовольствием. — Люди вообще иногда бывают — хоть ты в вир скинь, — продолжает Мел. — Не знаю, может, мне потому звери нравятся, что они вроде как… цельные. Поранят — так от горя и боли, ну или от тоски. Если любить — так любят, радоваться — радуются. На людей иногда смотришь, думаешь: ну вот чего тебе не хватает, что ты такая мразь? Молчим, смотрим, как к Гриз внизу и вдалеке подходит Рихард. Спрашивает о чем-то — може, меня даже ищет. Мел на ладони подкидывает свой ножичек-атархэ. Выдыхает: — Иногда когда вспоминаю… думаю — кого жальче? Выворачивало вроде как одинаково. Тут уж у меня прямо челюсть отваливается — потому что Мел никогда ничего такого не говорила. Я вообще не думала, что ей пришлось… — Чего смотришь? Синеглазка вот лупил в драках по точкам этим уязвимым. Хорошо выбирать, когда у тебя амулетик от магии и ты можешь на расстояние удара подойти. А когда серьезный замес — с контрабандистами или какой еще швалью, а против тебя маги огня, например… Смысл в ногу-то атархэ метать, если это не остановит. В общем, до сих пор не знаю — сколько у меня на счету. На стали атархэ светлым серебром расплываются символы. Слушаю Мел, а сама-то Кани вспоминаю. Я к ней теперь почаще стала заходить, сидеть с ее дочкой. Вчера вот спросила насчёт того, что она делает — устранительство, стало быть. — Каждый чёртов раз больно, — сказала Кани и растрепала мне волосы. — Только это… так должно быть. Мы вроде как с Десми договорились: перестаю плакать — ухожу на покой. В момент, когда бьешь — отключаешься, конечно, от этого дела. Там есть только необходимость. Ну, а потом… Потом — это как у Мел, которая сидит, вертит ножичек, рассказывает мне теперь о моем наставнике: — С Синеглазкой мы… в общем, все вроде как в курсе, что не лучшие друзья, — тут уж я не выдерживаю, только что смех кашлем прикрываю. — Ну, у меня и с прежним устранителем не особо складывалось, который в группе до него был. Потом он не пришёл с рейда, и месяца три у нас не было «клыка». Грызи два раза в единение с людоедами влезла. А мне пришлось пару раз… самой. Губы у нее кривятся — будто во рту горькое с кислым. Я губу прокусила, у меня вот солоно. — Так я к чему. Ты тут по питомнику от меня шарахаешься. Из-за Мориона, небось. Заканчивай с этим делом. У меня тоже бывало всякое… и по ошибке, и… вообще. Ясное дело, чувствуешь себя паршиво. Только это не делает тебя Синеглазкой. Ты тут не чёртов убийца, ясно тебе? Мел рубит и рубит короткие фразы, а я смотрю себе вниз. Гриз что-то доказывает Нэйшу. Мимо тащится вольерный Крэй с тачкой навоза и лопатой… — И это, насчет твоего “по-прежнему”. Тоже заканчивай. Всё и так по-прежнему. Потому что ты вместе с нами и среди нас. И потому что… какого чёрта. Ты мне друг не потому, что ты варг или там… Не из-за того, что ты в питомнике делаешь. А потому что это ты. Понятно тебе? Она славная — Мел, это уж я давно знаю. С детства вроде как — когда я до одури хотела быть не только как Гриз, но и как она. Как Гриз у меня уже точно не получится, но вот как Мел — еще может выйти. Только вот я знаю, что она мне скажет сейчас. И что я отвечу. И… лучше б этого не было, в общем. Лучше б ничего этого вообще не было. — Наплевать мне на это всё, в общем, — говорит Мел, будто с размаху последний кусок отрывает. — Ты мне любая нужна. Внутри как-то странно — одновременно тепло и холодно. Греет — то, что сказала она. Леденит то, что я отвечу. — Спасибо, — отвечаю я хрипло. — Только, понимаешь, Мел, дело не в этом. Поднимаюсь, ставлю ногу на нижний сук. — Просто я себе такой сама не нужна. Не переношу я себя такую-то. Вот в чём дело. Выдыхаю, соскальзываю вниз поскорее — чтобы лица её не видеть. Кидаюсь бегом, во всю прыть — так, что не догнать даже словам. Особенно словам. Само-то собой, они всё равно будут со мной носиться. Упрямые, самые лучшие, да. Только кем буду я — если отплачу им за всё вот так? Если вдруг не смогу сладить с тварью, которая внутри поселилась, если разрушу всё… Внутри всё кипит, словно чёрная не-я ожила — сейчас наружу вырвется… Спасибо еще — бывают на свете крепкие стены.