Любой ведь скажет, что нойя не повинуются приказам. И не отдают жизни тех, кто дорог за жизнь тех, кого почему-то нужно хранить.
И я делаю шаг и беру его запястье и слышу, как стучит его жизнь — слишком поспешно, она тоже торопится. Эта жизнь, которую Лайл почему-то считает ценной, а её хозяин вот совсем не считает — согласен, чтобы она замерла.
Я тоже на это согласна, и он видит это: мы улыбаемся друг другу.
— Рад, что ты понимаешь, — говорит он и готовится убрать руку и идти, и в тот миг, когда его сердце ударяет в такт моему — я понимаю, какую песню мне петь.
Нойя хорошо умеют лгать. Даже самим себе.
Шепот мой слетает с губ песнею. Падает сладким соком, ядовитым, как сок черных паучьих слив в полночь.
— Знаю, сладенький. Ты уж меня прости.
И губы касаются его щеки, будто в танце у костра — когда песня отпета, и танцы закончились.
И я отступаю, и улыбаюсь виновато, и пальцы сжимают бирюзовый камень, «Клетку Таррона», артефакт целителей, каким ограждают комнаты особо опасных магов в моменты вспышек.
А спустя миг ладони Рихарда Нэйша ударяются в прозрачную стену, перегородившую дверной проем. Нерушимую стену, надежную.
Он почти успел, но все-таки только почти.
Магия прокатывается прозрачной волной с отблеском бирюзы — захватывает стены, закрывает окна.
Я снимаю платок, освобождая волосы из плена — женщины нойя в знак траура ходят с распущенными. Локоны скользят и падают на плечи — словно волны, укрывающие в пучине тела погибших.
Я вижу, как он смотрит — тот, за прозрачной стеной, губы изломаны в усмешке, полной непонимания, сейчас прошепчут: «Ты решила со мной поиграть?» Но нет ничего правдивее глаз, и у него в глазах живет истина: рано или поздно он выйдет отсюда, и я больше никогда не смогу петь.
— Дай мне пройти.
— Милый, ты же не думаешь, что я запирала тебя здесь, чтобы отпустить. Успокойся. Ты уйдешь, когда все закончится. Можешь мне рассказать пока, какими способами меня убьешь, сладенький. У тебя это так хорошо получается, да-да-да?
Он молчит, прижавшись к прозрачной стене, выстроенной из магии — тот, жизнь которого нам придется хранить не торгуясь. Разменивая чужие жизни, выбрасывая на ветер.
Не думая, насколько и кому дороги они.
Внутри я плачу, заливаюсь рыданиями, ломаю руки, молюсь Перекрестнице — чтобы Лайл пришел живым — и знаю, что этого не будет, и три молодых варга не увидят улыбки луны, и их песни, короткие и грустные, оборвутся сегодня.
— Аманда. Прошу.
О чем ты думаешь сейчас, Рихард? О том, что я должна сказать: «О, сладенький мой, я только этого и ждала, твоя просьба все меняет». Что сердце мое встрепенется и потянется навстречу, шепча: «Он попросил наконец!» Оно мертво, мое сердце. Сожжено вместо дров в костре боли о всех, кто ушел вместо тебя: Лайл… и эти дети… и Гриз.
— Аманда. Мы ведь можем договориться. Мы можем договориться — назови цену, чего ты хочешь…
Конечно, он должен был начать торговаться. Я ждала этого и думала, что будет весело. Но мне горько там, в груди.
— Что ты можешь дать мне, сладенький? У тебя же ничего нет.
Нойя любят торг. Могут часами размахивать руками, подбирать брань, тонкую и изощренную, как аромат трав для приворотных зелий. Наскакивать — и отступать, и порываться уйти, и притворяться, что не хотят вернуться…
Что ты можешь дать мне, Рихард Нэйш? Можешь ты стать лучше, чтобы я могла утешиться в горе, чтобы не думала, что они умерли за худшего из людей?!
Не можешь.
Он стоит теперь с закрытыми глазами — уже почти осознавший поражение, но мне его не жаль.
Сейчас он попробует сделать мне еще больнее, и я почти хочу этого.
— Четыре жизни за одну — тебе это не кажется несправедливым?
— Жизнь несправедлива, мой золотой, — отвечаю я. — Все песни об этом.
Наконец он отрывается от прозрачной стены, поблескивающей бирюзой. Покусывает губы, запрокидывает голову так, будто хочет увидеть небо.
— Ну, к чему это. Ты знаешь, что не остановишь меня: я все равно окажусь там, только… иначе.
Небес сейчас не видно, но они наверняка синие-синие. Как глаза некоторых варгов, рвущихся на волю.
— Хочешь, спою тебе, солнышко? Есть песня о соколке, которого поймали в клетку. А чтобы он не улетел, вместо прутьев клетки были ножи. Но соколка манило небо, и он рванулся, потеряв перья, кровь и жизнь. И небо тоже — навеки. Ты не дойдешь, Рихард. Сердце не выдержит. Ты умрешь во время попытки. Просто станешь пятым и сделаешь еще хуже. Не будет ни их, ни тебя. Это плохой торг.
Время бурлит, будто вода в омуте, уносит наши минуты, свивая их в бурные ручьи. Я хочу уйти за минутами. Услышать шорох трав, почувствовать ветер на губах, услышать песни деревьев, увидеть птиц, взлетающих в небо.
Я не хочу слышать то, что он скажет мне сейчас — последнее, что скажет мне сейчас.
Он опять приникает к сфере между нами — сосредоточенный, как хищник перед тем, как перекусить горло. Шепчет:
— У каждого свои коллекции, правда, Аманда? Кто-то собирает животных — я вот варгов. Видела когда-нибудь коллекционеров, которые на все пойдут ради своих экземпляров, а? Гриз Арделл знала за мной эту маленькую особенность — как ты думаешь, почему она оставила меня во главе «Ковчега»? Полагаешь, выбрала того, кто заставит этих детей умирать за себя? Ошибка, Аманда. Она выбрала того, кто умрет за них. Вместо них. Когда потребуется. А теперь отойди в сторону и помоги мне выполнить мою работу.
Чувствую кнут на коже — ее кнут и ее удар, хоть никогда его и не ощущала. Она бы не шептала — она кричала бы. Другими словами, но ведь слова лживы, правдивы глаза и сердца.
«Аманда! — слышу я ее голос. — Какого черта, я не позволю, чтобы вместо меня умирали. Не смейте, ясно вам?! Аманда, вы все рехнулись, варги чувствуют смерть друг друга, вы собрались убить вместо меня троих варгов, какое сердце сможет это вынести?!»
Мы стоим друг напротив друга, и слеза — одинокая гостья, гуляет по моей щеке. Магии нет между нами. Только память, одна на двоих.
— Четыре месяца прошло, а ты совсем забыл ее, — шепчу я. — Она оставила тебя не чтобы ты умер. Чтобы жил.
Губы у него дергаются — улыбнуться, но улыбки нет, потому что истина редко вызывает улыбки, особенно у путников.
Ему скоро в путь, и я могу только — помочь хоть чем-то.
— Помни — не через боль и не через страх. Возьми, вот… — ладонь смыкается с ладонью, когда передаю ему «Песнь сердца». — Выпьешь после, если вдруг…
— Если почувствую себя хуже, я понял.
— …если вдруг успеешь.
— Звучит ободряюще, спасибо.
Он не прощается, потому что спешит, и его последние слова прыгают, бьются пойманными в сети рыбами — в коридоре, хотя хозяин их уже завернул за угол.
Я смотрю ему вслед — и, дочь дочерей Перекрестницы — знаю, как важно прощальное напутствие.
— Приведи их живыми, Рихард, — шепчу я, и слова не горьки, а сладки на моих губах. — Верни их живыми, варг.
Нойя верят, что напутствия сбываются, если кропить их слезами.
ЛАЙЛ ГРОСКИ
По пути я занимался привычным в общем-то делом. Лгал и изворачивался. Мы прошли водный портал, я завернул ученичков наверх, к холмам — не переставая врать напропалую и напускать тумана. Да, ребятки, вас тут ждет небольшая проверка. Нет, куда там, всё будет взаправду. Да, я скажу, что надо делать, но выполнять — быстро и не думая, от этого всё и зависит. Ну, кто там знает, справитесь или нет. Я же говорил — Нэйш знает. Это вообще его идея, он считает, что вы уже готовы…
Ученички цвели ярче весенних цветов и щебетали громче птиц, а я всё искоса на них поглядывал, хотя зарекся в самом начале — смотреть поменьше.
Тибарт. Был вторым, кого мы нашли. Семнадцать лет. Мел про него говорит: «Второго Нэйша привалило». Черноглазый, черноволосый весельчак и разбиватель девичьих сердец, полагает себя крутейшим варгом в питомнике. Тут он ошибается, потому что Дайна его, если что, уделает.
Дайне пятнадцать, она из последних. Деревенская девочка-сирота, серая мышка, тихая, вдумчивая, безответная, живет учебой. Рихард обмолвился, что Дар очень мощный и развивается очень быстро. Девочку жальче всего
Эв. Эвальдом даже в мыслях назвать не могу — вот кто придумал дать такому увальню имя Хромого Министра? Девятнадцать, сын пекаря, широченные плечи, ладони-лопаты, задевает и сшибает всё вокруг себя, на уроках хлопает ушами, как дожил до этого времени — непонятно. Но не мог же я взять трех лучших, на кого тогда питомник оставлять?
Крыса внутри присела на жирные окорочка, прижала передние лапки к груди. Пискнула умоляюще: слушай, а вдруг вы придете раньше? Вдруг не придется, вдруг Аманда успеет выдернуть зятька, тот поднимет на уши кавалерию, вдруг…
Ага, сейчас, — хмыкнул внутренний голос (они с моим грызуном вечно расходились во мнениях). Солнце перевалило через полдень давно, на Ярмарке — самый разгар последнего дня, альфины успели отоспаться после ночи, но еще не вышли на охоту из пещер. Самое, словом, время — тут уж хоть бы успеть.
— Самое главное — в любом случае делайте вид, что так и нужно, — наставлял я ученичков, поднимаясь вверх по тропочке. Ученички были готовы решительно на все, и оттого было как-то особенно паскудно.
Еще было паскудно оттого, что Ярмарка скрылась за изгибами холмов, я тут вроде как иду помирать с ученичками, а проклятые Варранты могли попросту схорониться в кустах и там делать свои черные дела, как бы двусмысленно это ни звучало.
Хотя, думается, они будут где-то возле тропы к ближнему водопою — тропы, по которой обычно разом прогуливаются альфины вечерком, которая недалеко от пещер и которая…
«Успел на свою голову», — ёмко и с чувством высказался внутренний голос.
Тропа выглядела довольно-таки мирно, если, конечно, не считать того, что была звериной. Протоптанной когтистыми лапами альфинов, а потому — широкой и с клочьями разномастной шерсти на ближайших деревцах. По обе стороны от тропы расстилалась вполне себе милая лужайка с невозмутимыми весенними цветочками, каждый из которых прямо так и гласил: «Труляля, я тут вырос, чтобы олицетворить собой безмятежность».
Трещала сорока в ветвях дуплистой ивы у тропы.
Ива почти скрывала две фигуры — сначала Варранты стояли к нам спиной, потом повернулись.
Я ошибся, они не прятались. Вылезли прямо на тропу — что этот юнец с тремя волосинками над губой, что его папаша, изможденный и согнутый, в рыжую бороду седины напорошили. Может, и был шанс взять этих при помощи законников или военных…
Только вот — сколько времени нужно, чтобы взмахнуть ножом?
Нож Беннет держал острием вниз, вдоль вены правой руки. На этот раз он не ладонь кромсать собрался — собрался резать так, чтобы крови вышло побольше, чтобы те, кто сейчас отсыпается в пещерах чуть дальше — услышали побыстрее. В лице у парнишки не было ни кровинки, глаза остекленели — этот уже всё решил и всё передумал, наплевать ему на любые уговоры, только услышать «Фас!» от папашки — и можно спокойно себе умирать. Отомстив сполна.
Папаша бегал глазами и хватал воздух ртом, перебегал взглядом с меня на ученичков у меня за спиной.
— Ты от Лейда? — выдавил хрипло.
Я поднял руки: пусть заодно видит и Печать. Мотнул головой и постарался состроить самую дружелюбно-прохиндейскую физиономию, на которую был способен.
— Малой тебя видел на Ярмарке. Ты шатался с пацаном-нюхачом. Много нанюхал?