Зануда тем временем уже осознал масштаб проблемы и задыхается себе потихоньку.
— Но это… это все… нет, постой. Если речь о случайных связях, которые ничего не значат в плане чувств…
— А-а, случайные связи, — с улыбочкой палача говорит Нэйш. — Это господин Шеннет передал отдельным списком.
Шмяк. На стол падает этот самый список, имена и даты в котором уходят в дурную бесконечность. Зануда бледнеет. Я хмуро раздумываю о том, что если подумать о методах Шеннета — все в который раз складывается в огромное «Как?!»
— И извинился за то, что все отследить невозможно, поскольку местами прошло слишком много времени. Пока что я просмотрел мельком папки и отсортировал наиболее… перспективных претенденток на роль дамы сердца Лайла. Получается одиннадцать имен, но…
— И не надейся, — пыхтит Балбеска и радостно сгребает папочки в охапку. — Мы с Десми обскачем всех до единой — если уж речь о том, чтобы найти любовь всей его жизни, то я намерена армию собрать, ясно тебе?!
В глазах у бывшего законника — немая мука: он-то, небось, понимает, на что они подписываются. И насколько все серьезно. И насколько мало шансов вытащить из груды этих «перспективных претенденток» ту, которая таит в себе горячую любовь к Лайлу Гроски.
Боги, да это же Пухлик в конце концов!
В довершение всего в гостиную влетает Конфетка — уже с порога прожигая Нэйша взглядом. Если вдруг хороших новостей нет — наш вроде как глава огребет себе какой-нибудь яд. А я порадуюсь.
— Насколько я могу понять — чуда не случилось? — интересуется Нэйш, поднимая брови. Конфетка дарит ему вымученно-ядовитую улыбку. — Нет, золотой мой. Кровь его не согрелась сама по себе. Правда, я нашла состав, который совершенно точно замедляет отравление. Но времени все равно осталось немного: мои противоядия могут лишь отсрочить конец. — Насколько? — влезает Балбеска. — Ну, то есть, за сколько мы с Десми должны обскакать всю Кайетту, чтобы нарыть толпы женщин, исходящих любовью по папаньке? — Толпы? — переспрашивает Конфетка с интересом. — Табуны, гурты, косяки, — Балбеска торжественно машет папками. — У кой-кого была очень насыщенная жизнь. Спроси у Рихарда — он до утра сверял списки и собирал растоптанное самолюбие. Конфетка смотрит на папки загоревшимися глазами. Прищелкивает пальцами. — Клянусь сердцем Великой Перекрестницы! Мы могли бы попробовать «Медовый язык»! Это одно из дурманных зелий, что заставляет человека бредить. Допрашивать человека под таким зельем получается плохо, но в бреду он сам выдает сокровенное. Свои чувства. Мечты. Самые сладкие воспоминания… — Ох ты ж, дрянь какая, — выдаем мы с Балбеской на пару. Зануда тоже смотрит на Конфетку с опаской, а потом бормочет, стараясь выглядеть умным: — Но ведь, насколько я понял, это зелье в нашем случае заведомо бесполезно? Лайл Гроски без сознания, и… — Он не без сознания, сладенький, он — во сне! — звенит голосом Конфетка. — А «Медовый язык» применяют только на спящих, это зелье сонного бреда! Если Лайл еще может говорить… кто знает, может, он сам выдаст нам, кто — женщина его сердца! — Или склеит ласты, если зелье не так наложится на яд веретенщика, — справедливо предполагаю я. Но у Конфетки на все ответ найдется. — Один раз его применяли на том, кого укусил веретенщик. И больной умер. Но только потому, что не оказалось тех, кого он любил бы. Вред от «Медового языка» не так уж велик. Я смогу его приготовить к ночи. Балбеска и Зануда начинают потихоньку сиять. Синеглазка шуршит какими-то бумагами. — Аманда, — говорит он сладеньким голосочком. — Было бы прекрасно, если бы ты вспомнила об этом зелье до того, как я обратился к господину Шеннетскому. Но поскольку других вариантов противоядия у нас нет… — Как насчет того, чем пользовался хозяин веретенщика? Синеглазка вопросительно вскидывает брови, все глядят на меня. Небось, ждут лекции в духе «Внемлите и слушайте все». Ни черта они не дождутся. — В общем, вчера я туда вернулась — осмотреться. На случай, если бы тот тип решил прийти обратно. Да и забрать то, что не успели. Игольчатников, которые охраняли дом, уже не было — разбежались. Поодиночке, не стаей. Уже странно. Остальное было нетронутым — подобрала там пауков, двух птиц, одного детеныша гарпии, двух сизе-черных аспидов, список потом дам. Нашла еще веретенщика — дохлого. Валялся просто в углу, почему умер — непонятно. Только получается, что и он гулял на воле. Размеры те же, вид тот же. Все, кого забрала — великоваты, так что выходит — он вроде как их разводил. Всех. Не представляю, что должно быть в башке, чтобы разводить веретенщиков. Ну, хотя можно спросить у Синеглазки — это как раз его степень чокнутости. Он вон даже не удивлен — водит пальцем по губам и цедит: — Я думал об этом. Если этот экземпляр — не единичный… у него должно быть противоядие. В любом случае, нам пришлось бы заняться его поисками, поэтому, Мел… Я вроде как должна быть по уши польщенной: Синеглазка снизошел и вспомнил, что я не люблю полную форму своего имени! Спасибочки, ага. С радостью ломанусь теперь по лесам — выискивать след идиота, который разводит ложных василисков. Две родившие мантикоры и куча перепившихся вольерных — не в счет. Ох, и должен мне будет Пухлик, когда проснется! Вроде как, вариантов прибавилось против вчерашнего. Балбеска готовится нестись по следам женщин своего папашки. И жениха прихватит. Конфетка будет варить очередную отраву, от которой Гроски не доживет до заката. Я — выискиваю разводчика веретенщика… — Что будешь делать ты, медовый? — интересуется Конфетка, которая вдруг осознала, что кто-то остался без дела. — Пойдешь с Кани добывать любовь для Лайла? — Ага, с его рожей! — подхватывается Балбеска. — Мне надобно, чтобы они на папочку пускали слюни, а не на кого другого! Нэйш выдает обычную улыбочку. И вещает прочувственно: — Я остаюсь управлять питомником. Проводить встречи. Вести обучение. И ждать чуда — кажется, кроме меня этим некому заниматься. Балбеска хихикает. Зануда, кажется, вот-вот покрутит пальцем у виска — ну да, как же, у Синеглазки прямо поперек лба написано: «Истово верую в чудеса». Правда, судя по его взгляду, на роль чуда скоропостижно назначена Конфетка.
С чего б?
ДИАМАНДА ЭНЕШТИ День тянется вязко и тяжело, будто капли загустевшего, засахарившегося меда. Я приступаю к изготовлению «Медового языка», и шепчу колдовские слова, и перетираю травы в ладонях. И отгоняю призраков, которые тоже шепчут. Я теперь почти сердита на Лайла Гроски, который затесался среди призраков и желает посмотреть — как готовится зелье. И на того, который бледен и холоден, не желает просыпаться и только покорно приоткрывает рот, когда нужно выпить очередное противоядие. Почему ты не уйдешь? — слова не складываются в песню, неуклюжие, неловкие, словно дева после первой ночи любви. Почему не перестанешь искушать меня? Зачем ты здесь — чтобы я сварила зелье, которое все равно не поможет? Или ради другого? Ты не получишь другого, Лайл Гроски. Я говорю тебе, Диаманда из лейра Огненной Ленты. Я сегодня — ядовитая вода, и я решила. Не в моих силах дать тебе исцеление. Лишь зелье. Даже два — о, я мечусь и над вторым котелком, в котором я пытаюсь сотворить противоядие, но руки мои тяжелы и не желают над ним летать, а слова не идут на ум, и даже травы не шепчут. Рихард принимает явившихся раньше благотворителей, а может, поставщиков кормов, а может, проводит обучение — мне безразлично, где он. Лишь бы не здесь. Через два часа после полудня является Кани с «первым уловом». — Заходите по одной! — командует и машет руками, и в лекарской появляется первая — бестрепетно ступающая жрица с гордым выражением лица. Одаривает меня неодобрительным взглядом. Останавливается у кровати с Лайлом и смотрит, вспоминая. Будто сравнивая с кем-то. — Ну, я вам дам сколько-то минуточек, — говорит Кани и утаскивает меня за ширму, где варятся зелья, чтобы похвастать: — Пока что трое, Десми пошел остальных окучивать. Мы, знаешь ли, разделились. Я лишь открываю рот, словно рыба, выброшенная на песок приливной волной. Я потеряла уже не песню — слова. — Байэгноро! Великая Перекрестница — ты их привела всех вместе?! — Да они еще от такой просьбочки не отошли, и я с десятка только три штуки набрала — а что мне было делать?! Ну, папочка и ходок, доложу… эти, вроде, ничего — две, которые в коридоре, даже познакомились, представляешь. Рассказывали мне про папку всю дорогу, я чуть концы не отдала от лиричных подробностей. — Медовая моя, но как же… — Ну, если они его таки любят — это им все равно не помешает. Им в таком-то случае вообще ничто, по идее не преграда, а? В конце-то концов, в этом-то случае — или любишь, или нет. Всякое «ну вот, тут вокруг меня еще куча претенденток, я его как-то уже и меньше люблю» не засчитывается, а? Она не замечает, как пристально я смотрю на зелье. Берет метелку шептун-травы, щекочет свой усыпанный веснушками нос и говорит: — Ставлю на что угодно — Десми облобызал бы меня, даже если бы вокруг столпились все его бывшие коллеги. Если вдруг у тебя по-настоящему — сделаешь все, верно? Она жмет плечами — младенец, который обрушивает на людей поразительные истины. Поднимается на цыпочки и тянет меня за собой. — Я закончила, — сурово и спокойно говорит жрица в сером одеянии. — Но я не вижу перемен. Лицо Лайла все так же спокойно, и губы не потеплели — я вижу это даже от ширмы. — Ну, а вдруг оно не сразу, — говорит неунывающая Кани. — Вы подождите там внизу, в Зеленой гостиной… любите кошек? Я попрошу кухарку вам чай подать. Жрица величественно кивает, скользит по мне взглядом, словно по лишнему предмету. — Я подожду. Ваш отец был хорошим человеком, Аскания. Он и сейчас хороший человек. Я не говорю, она не слышит: скрывается за дверью. Из коридора я слышу ее голос — звенящий, неутомимый: — Да вы не стесняйтесь, заходите… Они заходят. Я возвращаюсь к работе над «Медовым языком» и противоядиям, вожусь за ширмой и потому не вижу их — только слышу, как они стоят рядом с ним, или как разговаривают с Кани. Слышу голоса — трактирщиц и торговок, швей и светских дам — и поражаюсь тому, что они все пришли. — Ну надо же, не изменился совсем, старый лис! — Ой, у меня, наверное, не получится, я что-то сомневаюсь… мы же и вместе недолго были, но я, конечно, попробую… — А он сейчас холост, а? Кто-то плачет. В коридоре выясняют, кому заходить первой. Кани и Десмонд сменяют друг друга, и Кани время от времени заходит ко мне за ширму — поделиться новостями. — По-моему, они у нас в Зеленой Гостиной уже обжились. Расхватали кошек, пьют чаи, налаживают знакомства. — Тс-с-с! Вот сейчас одна зайдет — я ее почти час уламывала, остальные быстрее как-то… — Я там с поставщиками встретилась — летели на всех парах из кабинета папочки. Рихард что им — не так улыбнулся? — Там одна мантикора на волю вырвалась, ученички с Нэйшем заталкивают ее в клетку, а тут и благотворители как раз подоспели — посмотреть. Веселуха. Ладно, я еще двоих привела, посмотрим, как сработает… Откуда они берут их? Как находят? Как уговаривают за такой короткий срок?! О, Великая Перекрестница, неужели доставать все, что угодно — в крови у Аскании Гроски?! Посреди всей этой кутерьмы спокоен лишь Лайл, лицо которого невозмутимо, а губы принимают поцелуи многих женщин бесстрастно. Мы не можем угадать. Все равно что играть в наперстки с нойя. И тогда я дожидаюсь, когда все шаги утихнут за дверями. Снимаю с огонька котелок с «Медовым языком». Переливаю, охлаждаю, отмеряю дозу… Вливаю в его приоткрытые губы, как многие зелья до этого. Призрак Лайла хмыкает от двери: «Самые сладкие воспоминания, говоришь? Лишь бы я не завел песенку про пиво и булочки». Я отмахиваюсь от призрака и жду, жду, а грудь Лайла Гроски вздымается все так же ровно и еле заметно. Но я терпелива, и вот через пять минут Лайл приоткрывает глаза, и улыбается так, будто мы незнакомы. Бормочет: