— Ваши животные не слышат приказов варга.
— Это потому что вы еще не достигли совершенства, — с извиняющимся видом заявляет Птенец. — Вы — уже легенда, Рихард… но вы еще не Истинный, вы заготовка, образец… понимаете? Они услышат вас, как только вы станете настоящим варгом. Безукоризненным варгом. Жаль, я не смогу поучаствовать в этом, но это… вам помогут другие. Обязательно.
— Другие? — мягонько спрашивает Нэйш, и я вижу, как проступает у него на щеке белое пятно — след от старого ожога. Синеглазка злится.
Я подбираюсь, как для прыжка, только не знаю еще — куда. На всякий случай готовлю нож. Эта дрянь человеческая, которой нет названия, кажись, собирается заканчивать речь. Отрепетированную речь — что он там припас под конец?
— Другие. Знаете, я человек ученый… — Птенец с извиняющейся улыбкой гладит по головке веретенщика и теперь-то выглядит не профессором, а студентом-ботаном, который слишком поздно над книжками засиделся. — Я все мечтал остаться в вечности, а потом понял, что это неважно. Главное — что-то сделать, чтобы оставить другим. Вы вот возьмете мои записи, вы же возьмете? Мне удалось выпустить две партии образцов, они все способны к размножению, это ведь тоже много, да? Остальные продолжат. Нет, вы не двигайтесь, Рихард, мне говорили, что вы… такой быстрый. Вы же хотите спасти своего друга, да? Сидите. Выпейте чаю. Понимаете, меня предупреждали, чтобы я не затягивал до встречи с вами, но мне так хотелось с вами побеседовать! Даже зная, чем кончится.
У него жалкий смешок — и боязливый, и нервный, и почти женский какой-то. Женушка тревожится, смотрит на него, он качает головой и ласково подает ей чашку — мол, займись делом, попей чайку. Пробка покорно пьет, а Калеб смотрит на своего кумира так, будто разреветься решил.
— Рихард, я знаю, зачем вы здесь на самом деле. Зачем вы здесь?
— Потому что мне нужно противоядие, — тихо отвечает Синеглазка. Он тоже весь напряжен, в пальцах опущенной руки блестит дарт. Нечего сказать, образцовое противоядие.
— Правда? — Птенец опускает плечи. — Ах да, противоядие для вашего товарища. Нужно решить этот вопрос, конечно. Оно было утеряно в древности, а мне пришлось работать с веретенщиками, улучшать их породу… Ох, сколько раз меня кусали, да! Вот так, прямо вот так.
И он рассеянно тычет пальцем в нос рассерженному веретенщику. Тот хватает палец так, будто только об этом и мечтал. Раз, потом два. Верная смерть, а Птенец только улыбается. Гладит женушку по руке.
— Жаль, очень жаль вашего товарища, Рихард. Понимаете, все так просто. В сущности, я ведь счастливый человек, меня так любят. Зачем мне было изобретать противоядие, когда оно каждый день со мной? Моя любимая, ласковая, нежная…
Ласковая и нежная смотрит на мужа и глуповато улыбается. Застывшей какой-то, безучастной улыбкой.
Так с этой улыбкой она и падает на стол, опрокидывает ухом свою чашку с этим самым замечательным, душистым и согревающим чаем. Который так отлично скрывает запах ядов.
— Мое противоядие закончилось, — шепчет Птенец и разжимает ладонь, выпуская недовольного веретенщика на стол. — Простите, что так… вышло.
И начинает падать, откидываясь на стуле, и в левой руке у него все тот же пузырек, который нам так нужен, за которым мы пришли…
Синеглазка распрямляется, будто пружина. Дарт прошивает насквозь идеальный образец веретенщика — пригвождает его к столу, чтобы не мешался. Мы с Нэйшем огибаем стол единым рывком — он подхватывает Калеба под спину, я ловлю выпавший из пальцев пузырёк.
— Есть, чтоб тебя!
Синеглазка не оборачивается: занят Птенцом, которого только что опустил на пол. Тот дышит тяжело и бормочет всё тише: «Ты потом поймешь… было нужно… кто-то же должен был начать…»
— Начать? — спрашивает Нэйш, который явно настроился придушить Птенчика раньше, чем его убьет яд веретенщика. Хотя какая разница — все равно ведь…
Трогаю Эльсу за шею — там, внутри, ничего не стучит. Что-то мгновенное и эффективное. Нужно будет перелить немного из этой чашки — снести Конфетке, пусть посмотрит, что за дрянь.
Калеб шепчет что-то Синеглазке, задыхаясь — очень, очень тихо шепчет, торопится договорить, захлебывается шепотом: «Да, я совсем забыл… должен сказать, должен передать…»
Шепот все стихает и стихает, и Синеглазке приходится наклониться, чтобы его разобрать. Слушает он недолго. Потом отвечает что-то — тоже шепотом, очень, очень тихим шепотом, зато с такой улыбочкой, будто отыскал новую бабочку и собирается прямо сейчас засунуть ее под стекло. Потом не особенно нежно отпускает Птенца на пол — я слышу, как тот стукается затылком.
Мясник распрямляется и принимается стряхивать пылинки с белоснежного рукава. Задумчиво пробегает пальцами по броши-бабочке на воротнике.
— Мелони. Если ты вдруг хочешь сказать на прощание нашему гостеприимному хозяину…
— В вир болотный, — цежу я. — Вижу, ты с ним уже попрощался.
Смысл с этим дохляком разговаривать, когда он уже засыпает. И без того хватает — там эти экземпляры разгуливают, а где-то еще две партии, которые могут размножаться… и эти непонятные «другие». И еще Пухлик.
Нэйш смотрит с высоты своего роста на тушку безмятежно почивающего Птенца. Ну, может и не безмятежно — тяжкий сон, а потом смерть, как-никак. Но Синеглазка все глаз не сводит — и на лице у него какое-то слишком явное сожаление.
Ему жаль, что веретенщик успел раньше него.
Потом он разворачивается к столу. Выдергивает из мертвой ящерицы дарт, протирает платком лезвие. И вспоминает наконец:
— Тот пузырёк…
Я кручу пузырек в руках. Открываю, подношу к носу.
Внутри отличный, самый лучший согревающий чай на травах.
====== Сон не для варга-4 ======
ЛАЙЛ ГРОСКИ
Бутылка виски — тварь подлая и пустеющая до огорчения быстро. Я к ней прикладываюсь, как к лучшей возлюбленной, а она предает. Нет бы — затуманить разум, макнуть в блаженное забытье, пробудить внутреннего визгуна — вечный инстинкт…
Грызун мертв. Внутри нет визга, ничего не царапается — оно и понятно, поместье вообще-то не блещет жизнью. В поместье остались только шорохи, осторожные шепоточки теней, сквозняки и паутина. И одинокая крыса, которая мыкается по углам и ждет не дождется, когда настанет ее очередь уйти.
Я.
Во мне закипает сухое, равнодушное, отстраненное веселье — странно, я-то полагал, что до жути боюсь смерти. Оказалось, я плевать на нее хотел. Я даже напеваю себе под нос какую-то ярмарочную песенку — в надежде, что эта тварь на нее выскочит, и мы с ней обнимемся напоследок.
Все, что нужно, у меня для объятий есть. Бирюзовый камень, который я вынул из мертвых пальцев Мел. Бабочка на потертой куртке — пришлось позаимствовать у дочки, чтобы подпустить как можно ближе и выдержать хотя бы первый удар — во время которого я сожму пальцы и активирую сферу. И хрупкий пузырек, который обязательно разобьется, как только я упаду. И выжжет сферу, меня и мортаха из истории Кайетты.
Эй, как тебя там, дружище? Не хочешь обняться? Очень надеюсь посмотреть тебе в глаза, когда ты ударишься о защитную сферу и поймешь, что к финишу мы с тобой успели одновременно. Наверное, это как продуть карточную партию, имея на руках одни козыри.
Одинокая крыса неспешно наворачивает шаги по выстывшему коридору — почти что своего дома. Хотя когда это у крыс был дом? Эти твари — ну, то есть, мы — умеют только портить, обращать в труху, прогрызать…
Очень надеюсь, что мне удастся кое-кого превратить в труху до того, как он переломит мне хребет. Или даже после. Крысы живучи, и я точно знаю: это будет пламя, для меня и для мортаха. Почти такое, как создавала дочка.
Горя нет. Мы с ним договорились насчет графика посещения моей чувствительной натуры: оно обещало явиться попозже. Я собираюсь обогнать его и уйти к своим раньше. Я не знаю, что там есть, в Водной Бездони, но хорошо бы догнать Кани с Десмондом на полдороги — сказать им пару ласковых за то, что не попрощались. И рассказать, как разделался с мортахом. Такое они не пропустят — вот уж точно.
Я иду по пустынным коридорам, пропитанным сквозняками — будто гонюсь за ними, ушедшими, и идти приходится быстро, потому что образы как-то истончаются, ускользают из памяти. Я не могу вспомнить смех дочки и голос Крысолова, не вспоминается: у Мел глаза карие или голубые? А Нэйш — он, вроде, птицами интересовался или чем-то таким тоже с крыльями?
Откуда-то я знаю, что это не виски, и что если я еще промедлю — они уйдут от меня насовсем, растворятся, и я не смогу их догнать, и потому мне нужно быстрее…
— Где ты, — шепчу, вслушиваюсь в сквозняки, и уже бегу по коридорам, гонюсь за проклятой тварью. — Где же ты?!
Не смей, слышишь, не смей уходить, когда их нет, давай же, иди сюда, сейчас мы с тобой славно обнимемся, тебе же с самого начала был нужен я, так? Как там говорила Мел — убивает всех, кроме одного человека, того, которого с чего-то назначает главным? Рихард наверняка догадался — потому и попытался выйти один на один. Думал предотвратить резню. Он же не мог представить, что нашего мортаха съездили чем-то тяжелым по голове, и главным он выбрал меня.
А теперь вот ходит поблизости и следит: я на себе все время чувствую этот взгляд, насмешливый, чуть снисходительный и совсем не звериный. Он изучает. Ему интересно, что будет делать тот, кому больше не за кого умирать.
И он ускользает от меня каждый раз, проклятая, безжалостная тварь, как будто точно знает, что я сделаю. Знает, что когда они начнут уходить от меня все дальше, я разобью флакон с зельем пламени у своих ног, потому что мне скорее нужно за ними, и это важнее всего, даже мести.
Нетерпеливо роюсь в ворохах памяти, чтобы вспомнить ускользающее — цвет волос Кани, имя ее женишка-Крысолова, бойкую девчонку, которая любила животных, и того охранника с Рифов, он, вроде как, варг еще. Память все подсовывает что-то не то, неясное, неважное — улыбается женщина из трактира, из угла машет Инесса из пансиона, но я отмахиваюсь от них на бегу, бегу опять по коридорам, плутаю и не могу найти, не могу вспомнить, и значит, мне нужно поторопиться.
Я даже уже достаю склянку, когда прохожу мимо Малой Гостиной и вижу ее в кресле. В клетчатой рубашке, каштановые волосы чуть растрепались, лицо задумчивое — Гриз Арделл сидит и ждет меня над своим дневником.
— Привет, Лайл, — говорит она тихо. Еще один призрак, но с этим хоть приятно поболтать.
— Ты же ушла в свой лучший из миров. Нет разве?
— Ушла. А ты собрался следом?
— Ну, зависит от того, как оно там обстоит. В лучших мирах. Как оно там, а?
— Нормально, — говорит Гриз Арделл. — Только вот сны… но это всегда. Когда уходишь не попрощавшись.
Я кручу в пальцах бутылочку со взрывчатым зельем. Стены шепчут: «Давай, пора» — но желание поболтать с Гриз Арделл напоследок сильнее.
— К слову, знаешь ли, наши были полны возмущения насчет этого. Из-за того, что ты простилась только с…
Как же его, этого нашего исключительного?
— С вами — не могла, — она поднимается и останавливается у окна. Смотрит на неприветливые сумерки. — Мне ведь нужно было уходить, а вы бы обязательно заставили бы меня остаться. Даже не говоря об этом вслух. Даже просто стоя рядом. Знаешь, иногда нужен тот, кто может просто отпустить. А иногда — тот, кто может просто позвать.
— У меня таких нет, — говорю я и выжимаю кривую, жалкую, крысиную усмешку. — Я, знаешь… больше никого нет. И меня тоже. Тебе лучше уйти и вспоминать нас только в снах — так будет лучше, а?