*
В поместье Венейгов я уже через полчаса: можно было бы отложить, только ведь потом не один день станет паршивым, эти титульные делишки мне отравят насквозь всю жизнь, так что лучше с ними сразу расправиться. Охрана предупреждена, а дворецкий Пень так вообще явно узнает, через семь лет-то. Вон, содрогается. Венейге-кастл смотрит на меня глазами дряхлой кокетки — благопристойной, жеманной светской дуры, во что бы то ни стало желающей сохранить красоту. Вдоль дорожек тускло желтеют северные розы, невянущие, пересыпанные снегом. Кусты в виде единорогов и лебедей — кое-где только побуревшие ветки. Мокрый снег неторопливо сгребает единственный садовник — в золотые деньки их тут десятками носилось, лезли как тараканы. Теперь — ни слуг, ни вечно бьющих фонтанов, ни рыбок-алмазов в уютненьких бассейнах. От поместья осталась память — да еще Лэйси. — Ах, Мелони, дорогая кузина! Семь лет прошло, а она все любит рюши, кружавчики, бантики и ленточки в волосах. Малость попухлела, а голос прежний, певучий. И все так же тащит себе в объятия кого ни попадя. Она и раньше в этом деле была быстрее алапарда. Я даже увернуться не успеваю. — Мел, — говорю хмуро и поскорее выкручиваюсь из объятий. — Ты всегда не любила свое имя, да, — улыбка полна благопристойной грусти. — Сколько лет прошло? Семь? Ты совсем не изменилась. Жму плечами. Люди не меняются. Семь лет назад у меня не было шрама на щеке, и волосы тогда я не отрезала под корень — а в остальном все было как сейчас, ну, кроме куртки с метательными ножами. Лэйси семь лет назад тоже такой же и была: делающей книксены на каждом шагу, играющей на трех музыкальных инструментах, умеющей поддержать светскую беседу и этим вызывающей всемерное одобрение своей маменьки. Ну, правда, она довольно ловко пользовалась своими умильными глазками и воровала для меня сахар с кухни — кормить единорогов. Так что она уже тогда была ничего. Уже то, что она не высказывается насчет моей куртки, прически и физиономии — о многом говорит. — Что такое стряслось? Из твоего письма ничего не понятно. Я шагаю по дорожке с чувством, будто наелась чего-то скользкого — памяти. Лэйси шуршит юбками следом. — Может, хотя бы выпьешь чаю… ах да, ты же терпеть не можешь приемов. Мелони… Мел. Ты знаешь, что мне исполняется двадцать. По этому случаю будет праздник, так что если ты вдруг… Хмыкаю, мотаю головой. Место мне — только на этом самом празднике. Олицетворение величия древнего рода Драккантов. С головы до ног. Выдающийся экземпляр, как говорит Синеглазка. Местная аристократия языками своими удушится, когда такое увидит. — И ты понимаешь, что теперь… одним словом, есть некая неловкость… между нами… Но мы ведь кузины, а мне не хочется, чтобы так… Я уже рот открываю, чтобы ляпнуть: да какие там неловкости? А потом мой взгляд падает на парадную дверь дома. На два герба — дракон и единорог. Двадцать лет. Вступление в права, ну конечно. — Это так запутанно, я пыталась разобраться, и мне объясняли, но я не все поняла… — Лэйси нервно комкает кружевной платочек и накручивает на палец светлую кудряшку. — После смерти твоих родителей… прости, что говорю об этом… право управлять состоянием Драккантов до твоего вступления в возраст перешло к моим родителям, так? Потом папа умер — и права приняла мама… она пыталась найти тебя… посылала за тобой… тебе ведь нужно было вступить в права… но ты не пришла. Потому что в Омуте Душ я видала всех Драккантов, всех Венейгов и всех их соседушек заодно. Лэйси, видно, принимает мою хмурость на свой счет и начинает пищать от волнения. — И когда мать умерла… эти права перешли ко мне. Пойми, я всегда готова была все передать тебе, ведь ты законная владелица, а я совсем в этом всем не разбираюсь, и в любом случае, я ведь не была полноправной… но теперь мне двадцать, Мел, и я вступаю в права. И ты должна сделать то же самое, — тут она берет меня за плечи. — Нет, Мел, послушай меня! Я знаю, как тебе противно все, что связано со всем этим… Но я помогу тебе найти хорошего управляющего. Тебе только нужно будет наведываться в родовое гнездо, хотя бы раз в год, ты последняя из Драккантов, подумай! Бывает так, что люди в рюшах все же славные, только вот слишком редко. Ей ничего не стоило забрать это поместье себе. Вступить в права от имени Венейгов и Драккантов, объединить два рода и два герба — так нет же, будет радеть и силком тащить меня к моему якобы счастью. Которое мне на черта не нужно. Я это так вслух и говорю. — Но Мел, а деньги? — тут же возражает Лэйси. Последнее слово — шепотом, как неприличное. — Мелли, у папы и мамы не очень хорошо получалось управлять твоим поместьем… и у меня тоже, но основные сокровища Драккантов нетронуты, и они принадлежат только тебе! Разве этому вашему питомнику… там же у вас звери, да? Разве вам не нужны деньги? Подумай, сколько ты можешь сделать! Деньги нужны всегда: питомник не так уж чтобы прозябает, но и в золотишке мы не купаемся. Пухлик уже сколько дней носится с моими чертежами новых вольеров, многие варги — сироты, и их нужно как-то снабжать, людей все больше, а работа опасная, и нужно бы увеличить плату… Только вот я знаю, как это бывает. Принятие полномочий главы рода на полную катушку: сперва пышная церемония с балом, участливые вопросики: «А где это она пропадала?» «А почему не замужем?» Потом потянутся с долгами и прошениями, потом с тяжбами и черт знает с чем, потом полезут женишки со своей несравненностью… Не успеешь оглянуться — а ты уже сидишь в халате у камина и отдаешь распоряжения слугам: на ногах грелка, а на коленях гора писем и приглашений. А вокруг тебя — рой скользких типов, от которых блевать охота. Спасибочки, насмотрелась в детстве. — В вир болотный, — говорю я решительно. — Забирай себе все. И права, и герб. Лэйси хлопает голубыми глазами, и на губах у нее дрожит: «Но, но, но…» Вот она — Драккант. Древний род, учтивость в каждом движении и все такое. — Сто лет назад надо было это сделать. Найдется бумага с гербом Драккантов? Идем! И за руку тащу ее в ненавистный дом — тюрьму на четыре года, из которой как-то сбежала. Думала вот, навсегда. Все вылизано и сияет — сразу видно, подготовка к двадцатилетию. Коридоры утыканы цветами. Лэйси волочится следом и шепчет: «Мелли, ты что, зачем бумага, то есть, она у папы в кабинете, но я не понимаю…» Потом растерянно сидит, теребит свои оборочки, пока я строчу отречение от прав. При этом чуть удерживаю себя от фразочек «поскольку в вир они мне не сдались» и «мантикоре в глотку». Потом еще с трудом отыскиваю родовой перстень — весь в сахарных крошках, в кармане. Прижимаю к бумаге пониже подписи, слегка надрезаю ладонь и ставлю еще оттиск Печати — кровавый глаз Следопыта. Все, заверено, готово, прекрасно. У Лэйси, ясное дело, дела не так хорошо идут — ну вот, подарок, на двадцать-то лет. — Это слишком… много! Я не могу взять… Хмыкаю, потирая ладонь. Не хочешь, мол, не бери. — Думаю, ты продолжишь род Драккантов как-то получше. — О, Мелли, ты всегда была такой великодушной! Лэйси, конечно, разражается слезами. Хлюпает в кружевной платочек и пищит о том, как я прекрасна, и о том, что она не ждала, и о том, какая ответственность… Я размышляю о том, что нужно убраться отсюда, пока она не вздумала меня благодарить. Или все же тащить на чай. Весь этот дом провонял отвратительным сладковатым душком памяти — не знаю, теткины это духи, запах табака дяди или полироль для мебели, или еще что-то, только меня озноб берет при мысли, что придется здесь остаться еще хоть на четверть часа. Видно, Лэйси понимает это. Руки у нее дрожат, когда она вытирает нос платочком, но она пытается говорить спокойно: — И еще… мама ведь собирала животных. У нас некоторые остались, и мы не знаем, как с ними быть. Может, ты заберешь себе… туда, в питомник? Они редкие, может, нужны тебе… Другой разговор. Киваю, тащу ее поскорее назад, пока сама не пропиталась душком памяти. Мороз по хребту, а на улице не так и холодно. Идти нужно за парк, в лес Венейгов, куда я так любила сбегать в юности. За семь лет разросся кустарник, а многие деревья срубили, и проложена широкая дорога вглубь — не чета прежним диким тропинкам. Лэйси шествует и даже подол не поднимает, и все разливается о моем благородстве, и что Альбрехт будет рад… Тут ойкает и виновато смолкает. У меня на зубах скрипит зимний воздух. — Оттон? Эта скотина, которая… — Он мой жених теперь, — шепчет Лэйси виновато. — Пожалуйста, пожалуйста, он совсем не такой, как ты думаешь, он все понял и даже не сердился на тебя, и утешал матушку после твоего побега, и он на самом деле славный… и он изменился… Молчу. Люди не меняются. Лэйси может сколько влезет пояснять, что это же традиция, он просто хотел похвастаться перед невестой, ничего такого в этом нет… А у меня перед глазами — шкуры и стеклянные глаза. Трофеи, которые женишок вывалил мне-пятнадцатилетней под ноги, за минуту до того, как я вцепилась ему в улыбающуюся рожу. Тогда меня оттаскивали четверо. Сейчас… вся разница в том, что сейчас я бы нож метнула, вот и все. Но мне-то что до этого, а?! Раз Лэйси решила его заиметь себе в женишки — помогай Пастушка этому очагу, как говорится. Только памятью начинает вонять сильнее, а я уж было настроилась отдышаться. Место какое-то знакомое, а что — не пойму. Вроде бы, на этом месте раньше не было зданий… теперь вот есть — круглое, здоровое такое. Тетушка обожала скупать редких животных, чтобы похвалиться перед гостями. Не знаю, как Лэйси справлялась после ее смерти, но надеюсь, бедолагам еще можно помочь. Внутри полумрак, веет холодом, в ноздри бьет цветочный запах — набрызгали каких-то снадобий, чтобы отбить звериный дух. Пол выстлан соломой, жалобно светятся глаза из клеток вдоль стен: там йоссы, огненные лисы, кажется, даже, виверри… — Нам пришлось кого-то продать, но их все везли, и я… не знала, что делать, — я почти не слушаю, напрягаю глаза, и ловлю только восклицание: — О, Мелли, ты так меня выручишь! И на этот раз не высвобождаюсь, когда Лэйси порывисто хватает меня в объятия. Прикидываю: связаться с питомником, пусть высылают транспорт… Лэйси всю колотит, так что я уже собираюсь спросить — не случилось ли чего. А потом понимаю, что случилось. Не с ней. Со мной. Только вот понимаю я это слишком поздно: когда инстинкт начинает орать — под дых бьет что-то холодное, а потом кузина отталкивает меня. Нет, толкает изо всех сил… Дар Воздуха, — вспоминаю я наконец-то. Потом под ногами хрустит что-то легкое. И ноги проваливаются в водоворот. Вир. Водное окно. Портал. Изворачиваюсь, пытаюсь поймать воздух пальцами — поздно. Перед глазами мелькает Лейси — с перепуганным и страдальческим видом, с вытаращенными глазами, в руке — блестящий ножичек, весь в моей крови. Потом меня утаскивает непонятно куда, и в голове мелькает только: люди не меняются. Наверняка семь лет назад она уже была стервой. ДЕСМОНД ТЕРБЕННО Это положительно невыносимо — вот о чем я собираюсь рапортовать Гриз, когда она вернется. Разумеется, я понимаю, что ее возвращение всех несколько расслабило (а возможно, что и настроило на нерабочий лад), но исчезать без предупреждения в неизвестном направлении и на неопределенное время к тому же — это попросту неуважение. Помнится, когда я пришел в питомник, я говорил Арделл, что животные и все, что с ними связано — не моя специализация. Тогда же оговаривалось, что я несу ответственность только за соприкосновение со Службой Закона, переговоры с благотворителями и, возможно, какие-то бумаги. Я понятия не имею, что можно сделать с самкой алапарда, которая вдруг решила окотиться. Или с раненым грифоном, которому необходимо дать лекарство. — Возможно, Аманда… Маленькая Йолла – наш вечный посыльный и вечный добровольный помощник – уперла руки в бока и смотрит на меня, покачивая головой. Невыносимо-снисходительным взглядом, который я подмечал и у других в питомнике. — Это Задира, он к себе только Мел подпускает. Мы ему с Амандой успокаивающего-то в поилку налили, только все равно нужно повязку менять. А Селинде-то и успокаивающего нельзя — то ж роды у алапарда. — Она не может… сама как-нибудь… так сказать… родить? — попытался я, попутно отгоняя с плеча Сквора. Тот пытался испортить плоды дневных трудов над бумагами, повторяя мне в ухо: «Жратеньки!» — Двойня же, после ранения, еще и раньше, чем ждали… Ее б в другую клетку сейчас — могу кого-нибудь из учеников попросить, хотя лучше б, конечно, Гриз… У девочки вид встревоженный и огорченный, и я разделяю ее опасения: роды у хищников — не то, с чем хочется встречаться, когда рядом нет Мел или Гриз. — Хороший вариант, — вместо ободряющей улыбки мое лицо исказила страшноватая веселость. — Итак, позови Аманду… позови учеников, лучше, пожалуй, двух-трех. Подождем еще немного и будем действовать сами. Я попытаюсь связаться с Мел — не огорчайся, все будет… Хлопнула дверь. Ее хлопок почти загасил торопливое «ага». Топоток за стеной — девочка, когда нужно, бывает на диво стремительна. — Жестокое сердце, — укоризненно выдохнул Сквор, когда я решительно смахнул его со стола. Притянул к себе Сквозную Чашу — чтобы совершить еще две-три бесполезные попытки. — Мелони Драккант. «…неисполнительна, вспыльчива, крайне агрессивна по отношению ко всем, кто, по ее мнению, может представлять угрозу для животных. Проявляет грубость и замкнутость…». Когда-то я писал это в характеристике — еще когда собирал информацию о «Ковчежце» и его обитателях. Аскания умоляла меня дать ей почитать эти записи — однако благоразумие взяло верх над любовью к невесте. Ей ни к чему видеть характеристики ее отца — или, к примеру, нойя Энешти. — Мелони Драккант! Вода в Сквозной Чаше ходит волнами — чуть заметными, и значит — сквозник в кармане своей владелицы уже нагревается или уже замерзает — в зависимости от того, на что он зачарован. Вот только чтобы услышать меня, Мелони должна опустить артефакт в любой водоем — а она этого не делает. При том, что сама же сказала Йолле вызывать ее, если что-то случится. Я давно говорил Гриз, что ее персонал не представляет, что значит дисциплина. Если бы они хотя бы сообщали, куда уходят! Это бесконечное «Нужно сделать одно дельце» Лайла Гроски, вечное «Я на пару часов» Мел, «Ах, сладенький, я за травами» нойя Энешти. Самое тревожное: «Все, я ушла, Десми!» — Аскании, сколько я ни просил ее. Благо, после того как Рихард Нэйш со своей поисковой группой перебрался в Вирские леса — мне стало несколько легче, потому что он вообще не считал нужным предупреждать, что уходит. И я клянусь, что вновь подниму этот вопрос на ближайшем совете, пока в четвертый, в седьмой, в девятый раз называю имя Мелони Драккант в Сквозную Чашу — с тем же результатом. И пока не начинаю тревожиться по-настоящему. И пока вода не закручивается спиралью, показывая: кто-то вызывает «Ковчег». — Я не могу связаться с Мел, Десмонд. Она в питомнике? Безусловно, общение с Рихардом Нэйшем — то, что мне крайне необходимо именно сейчас. Украшение для и без того напряженного дня. — Что-то случилось? — Популяция золотистых шнырков в крайне запущенном состоянии. Запуганы, при попытках выманить — агрессивны, при попытке войти в сознание могут умереть. Звучит как задача для нее, не находишь? — Запуганные шнырки? — говорю я почти беззвучно. Эти зверьки размером с кошку — источник бесконечных нелепых случайностей и вечная причина для фразы «Да не должны». Только за последние пару лет я успел увидеть фиолетовых шнырков, поедающих волосы шнырков, живущих на деревьях шнырков (Аскания уверяла, что это точно новый вид, но Гриз отмахнулась: «Да просто приспособились, как всегда»). Я видел шнырков, наводнивших замок одной знатной дамы, видел двухголовых шнырков и даже дышащих огнем. Среди всех бесконечных разновидностей этих тварей не было пока что одной: я был твердо уверен, что запуганных шнырков не может существовать в природе. Аскания уверяла, что запугать шнырка гораздо сложнее, чем запугать Рихарда Нэйша — «просто потому, что у Нэйша-то как-никак имеются мозги». Нужно признать — я готов согласиться. — Запуганные шнырки… — О, я как раз собрался разобраться с этим вопросом. Но сначала мне нужно перевести популяцию шнырков в питомник — и это возвращает нас к вопросу: где Мел? — Хотел бы я знать. Она ушла из питомника четыре часа назад, и я не могу с ней связаться. Тебе лучше вызвать Гриз. Рихард Нэйш не торопится обрывать связь. Он явно устраивается поудобнее перед своей Сквозной Чашей. Палец неспешно скользит по губам, взгляд делается острым. — Ушла на вызов? «…хладнокровен, хитер, мгновенно принимает решения в критических ситуациях, — вспыхивают у меня в мозгу строчки из проклятой характеристики. — Методичен. Склонен к жестокости до садизма. Крайне опасен». Кажется, что из Сквозной Чаши на меня дует холодком — мне знакомо это чувство. Под взглядом Нэйша чувствуешь себя насекомым, которое разбирают на части — одна из причин моего облегчения от его ухода. Он слушает молча и не моргая. Потом несколько секунд молчит, прикрыв глаза — и спрашивает внезапно: — На конверте был герб с единорогом? — Да, но… Второй вопрос звучит и вовсе нелепо: — В питомнике есть беременные или раненные животные? Я киваю, хотя и так ведь известно — перед зимой в питомнике всегда скапливается масса замерзших, израненных на зимней охоте… — Хорошо. Я проверю. — Проверишь — что? И где? — но вместо ответа из Сквозной Чаши доносится чуть слышный смешок. Снисходительный до отвращения. После этого связь прерывается. «Высокомерен как черт знает кто», — дописываю я мысленно в характеристику, наплевав на стиль. Честное слово — это все совершенно невыносимо. ЛЭЙСИЛИЯ ВЕНЕЙГ Альбри сердится. Он все крутит свои несравненные усы, и вышагивает по комнате, подкидывая на ладони маленький огненный шарик — признак своего Дара. — Милый, — заботливо говорю я. — Осторожно, бумаги. Самую важную бумагу — отказ Мел от прав — я уже перевязала хорошенькой ленточкой. И положила в тайник — никто ни за что не догадается, где, даже Альбри! А теперь я сижу и пью чай с коринкой, и заставляю пальцы не дрожать. — Нужно было, чтобы я это сделал. Да, да, нужно, — дрожат мои пальцы. Я пять раз протерла их розовой водой и смазала кремом из сливок и меда — но мне так и кажется, что они пахнут ее кровью. А во сне я буду теперь видеть ее глаза. Это все ужасно. Она все же была моей сестрой — сумасшедшей, грубой, во всех отношениях безвкусной, но мы все же были родственниками. От этого у меня мурашки по коже. Но говорю я совсем другое: — Милый, мы ведь уже думали об этом. Тебе было нельзя… Она ведь Следопыт, понимаешь? Она сразу учуяла бы, даже если бы ты стоял… где-то рядом. А еще она такая мстительная — она бы наверняка тебя бы узнала, а тогда уже… — Ты точно ударила в сердце? Свой кинжал — подарок Альбри, с рукояткой из рога единорога — я тоже оттерла хорошенько. Уже вернула в тайные ножны и стараюсь не думать об этом чувстве — как он входит в мягкое, теплое… Ужасно. — Ах, Альбри, опять, сколько можно. Я не целилась. Я… я не знаю. Может быть, в сердце, может быть, в живот, какая разница? Она все равно не вернется. Совсем не вернется. Давай не будем об этом, хорошо? Альбри не успокаивается — он все вышагивает и даже бормочет ругательства под нос («Чокнутая сучка, нужно было добить»). Я допиваю чай и смотрю на манжеты — конечно, я переодела платье, но мне так и кажется, что оно в крови. Она сама виновата, — говорю я себе. И это во благо Рода — Дракканты не заслуживают, чтобы там стояла сумасшедшая или ее наследники. И Альбри прав — она всегда была такой… взбалмошной, сумасбродной, она могла передумать в любой момент, заявить, что принимает права… — Милый, — шепчу я жалобно. — Давай поговорим о другом. О нашей свадьбе… о моем празднике… Он улыбается — как я люблю его улыбку! — и целует мне руку, и садится рядом, и из моих рук пропадает дрожь. Мы обсуждаем — какие сорта мороженого подать на мое двадцатилетие, и пригласить ли троюродную тетушку Синильгу, и он ни за что не соглашается признаться — какой приготовил мне подарок, а мне этого так хочется! И когда я вижу его рядом — такого статного и сильного, с прекрасными рыжими усами и синими глазами — я не боюсь. Я даже на час или на два перестаю думать о том, что будет дальше. Когда за ней придут. Те, из питомника. Она ведь должна была им сказать, куда уходит, и значит — нам нужно будет их запутать, так, чтобы они не догадались. Мы готовы, мы уже давно обдумывали — что скаже