сердце в очередной раз.
– …в общем, я вроде как с ним договорилась. Женимся, он меня не трогает, я его. Его устроило, кланялся, все, улыбался, трепался насчет того, как я прекрасна. А на помолвку заявился с подарком. С… трофеями.
Трое слуг развернули свертки – и пушистые шкуры упали мне под ноги. Медовая, с подпалинами – старой самки алапарда, и темно-зеленые – яприлей, и чёрная и серая – керберов, и мех золотистого йосса – он во всех угодьях был один, мы его со старым Олли мясом подкармливали. И безжизненные глаза огненных лисиц смотрели снизу вверх, и медью поблескивала шкура земляной кошки…
Я смотрела на это секунды три. До того, как шагнуть вперед и попытаться перервать Подонку глотку или хотя бы сделать так, чтобы он света белого не видел. Говорят, он потом три месяца на людях не мог появиться – так я его облупила. Ну, а я скоро после этого и подалась подальше от поместья, Венейгов, Драккантов, Оттонов и других уродов.
Лучше бы так и держалась подальше.
– Месть и права наследования, – говорит Нэйш таким тоном, будто он глубоко удручен такой простой разгадкой.
Не спеша отходит к костру и застывает там минут на десять – и Песнь Охоты вокруг нас начинает молкнуть, молкнуть… наваливается тишина, ознобная и мерзлая. Звезды сверху подмигивают мерзопакостно. Я стараюсь дышать сквозь зубы и прикидываю – сколько еще протяну. Получается, что нисколько, потому что идти не могу уже сейчас. Да еще холод – я уже губ не чувствую, вот бы было что-нибудь…
Правда, есть противоожоговое. Оно ж на жиру яприля, который против ожогов хорош. И от морозных тоже помогает. Достаю из кармана долго – пальцы в митенках совсем замерзли. Натираю на пробу пару пальцев – вроде, легче. Тру пальцы, нос, щёки, уши. Голову поглубже в капюшон куртки. Сойдет, только вот на что оно мне?
Песнь Охоты совсем смолкает, и Синеглазка возвращается от костра. Весь такой из себя в приподнятом настроении и с куском опушки плаща.
– Насколько я помню – мех серебристого йосса помогает затягивать раны. Точнее, подшерсток, конечно, но мы ведь можем рискнуть?
– Откуда ты…
– О, в старые добрые времена я входил в состав одной группы… которая охотилась на этих милых тварей. Мех йосса, знаешь ли, всегда востребован у модниц. Ну, а поскольку легче всего йоссы приманиваются на теплую кровь – кто-нибудь из младших охотников обычно резал ладонь. Еще бывало так, что на охоте кто-нибудь получал раны… в общем, нам часто приходилось останавливать кровь.
Сонная одурь проходит, и кровь начинает гудеть в висках. Я смотрю в лицо Нэйша, освещенное отблесками костра, и даже боль уходит в вир болотный. Остается только желание врезать ему как следует.
В памяти всплывает – обагренная снегом кровь и серебристые тела. Фигура в белом, полет дарта. Одна из последних колоний серебристых йоссов – пока мы с Гриз успели добежать, там едва ли десяток особей осталось.
Мясник искоса взглядывает на мое лицо, прилаживает кусок меха на рану, потом прижимает тканью и опять крепит ремнем. Продолжает себе невозмутимо:
– Что удивительно, никто из нас не пользовался пайнеттами. Мне всегда они казались малоэффективными: к чему, если можно закончить с одного удара?
– Ты дрянь, – говорю я вполне себе спокойно. Больше не хочется говорить ничего, даже про пузырек с противоожоговым. Пусть себе обморозит рожу – ему только на пользу.
– Может быть. У нас есть время это выяснить окончательно, да, Мелони?
Распускает волосы – так, чтобы прикрыть уши. Подходит ко мне, приподнимает за плечи – и оборачивает веревкой, прикручивая меня к собственному плащу. Стягивает, как охотник, пакующий добычу – потом то же самое повторяет с ногами. Тут только до меня доходит – что он собирается делать.
– Какое, в вир, время. Ты через час станешь дрянью мороженой. Собрался гулять по морозу в сюртуке?
Нэйш самодовольно скалится и заверяет, что тронут моей заботой.
– Костюм на шерсти альфина, хорошо справляется с холодом. О плаще тоже можешь не волноваться – ткань из таллеи прочна и не промокает.
И стоит маленькое состояние, так что насколько идиотом нужно быть, чтобы в такой одежке шастать по лесам…
– Вы все, южане, чокнутые.
– Вообще-то, предки были с севера, – ухмыляется Нэйш, окончательно превращая меня в кокон третьей веревкой – спасибо, я руки поверх протянула. – А когда я попал в Орден Жалящих – убежище располагалось в Крайтосе. Пробежки босиком по снегу с утра очень бодрят. Так…
Тут он хватается за что-то поверх головы – ага, перетянул ворот плаща веревками и намотал их теперь на руку. Рывок – и я проезжаюсь по заснеженной тропе. Немного подпрыгиваю на снегу, но получается мягко. Нэйш кивает – и перед тем, как двинуться, выдает напутствие:
– Постарайся не умереть, Мелони. Я все же не знаю дороги.
Потом я слышу только его шаги – нехило рванул. А вокруг мелькают темные кусты, пятна сине-черного от ночи снега. И сверху участливо поглядывают звезды. Кажется, поднимается ветерок, или это просто хтурры за деревьями? Точно – хтурры – может, из тех, кого мы тут кормили когда-то. Посматривают, потом уносятся маленькими вихрями.
Кажется, мороз отступает – а может, это все плащ, в который меня завернул Синеглазка. Еду по звериной тропе маленькой гусеницей – только иногда встречаются горбыли, на которых неприятно потряхивает. Смотрю в небо, где уже начинают сиять Огни Снежной Девы – и думаю, что если бы просто заснуть, то это было бы неплохо. Конечно, меня примет снег, а не вода, но мне-то какая к тому времени будет разница.
Шурш-шурш. Это взлетела где-то с ветки ночная сова-вещунья. С ветки снег падает на лицо. В небе размываются и темнеют звезды…
– Мел.
На голос Мясника у меня всегда правильная реакция. Говорю ему, чтобы он шел в вир болотный.
– Мел, проснись. Проснись.
Есть же уроды, которые все всегда испоганят. Разлепить глаза сложно – ресницы будто слиплись. Наверное, вырубилась, пока ехала. Наверное, надолго.
Опушка леса. Совсем недалеко – костер. Нэйш оттирает лицо снегом, потом трет оставшимся куском меха йоссы.
А прямо перед нами лежит Фейхеант – ледяная равнина, неровная и бугристая, кое-как припорошенная снегом. Уходящая на восток, насколько хватит глаз. И над ней во всей красе разворачиваются Огни Девы – зеленые, синие, фиолетовые полосы – сигнал для огненного муженька, Дарителя Огня. Полосы колышутся, перетекают друг в друга, будто вода в роднике.
Наваливается жажда. Беру горсть снега, прижимаю к губам. Синеглазка подходит, развязывает, а где и разрезает свои узлы на мне. Подтаскивает плащ и меня к костру, распеленывает, садится сам на полу плаща.
Видок у него не особо замерзший, зато вымотанный.
– Противоожоговое, – голос выходит хриплый и скрипучий. – Оно против мороза тоже. Если твой амулетик от него не спасает.
Нэйш щёлкает по броши-бабочке пальцами, жмет плечами, лезет на пояс за противоожоговым.
– Холод – не главная наша проблема.
И тут только я понимаю, что тишины больше нет. Север поет вокруг нас голосами фейхов. Песнь Охоты во всей красе.
– Ты же их шуганул. Дважды.
Тоже мне, варг неограниченной силы.
– Трижды – один раз по пути. Но они возвращаются, и к ним присоединяются новые. Понимаешь, Мел… я не могу держать их под контролем все время – тогда я не смогу идти. Могу только внушить им что-нибудь. Например, желание спать. Но это почему-то не действует.
– Потому что они голодны, придурок.
Он сам-то заснет, когда кишки от голода сводит?!
– Так что я подумал, может, ты подскажешь мне что-нибудь об их повадках. Так, сходу, вспоминаются только уязвимые точки – горло, глаза и узел между ухом и хребтом.
Ну да, а то как же. Говорить сначала труднее, потом легче, и я пытаюсь вспомнить – что там знаю о фейхах. Охотятся стаями, предпочитают легкую добычу. Вечно голодны, потому что добычи вечно не хватает. В стае – от полусотни до сотни, всегда высылают разведчиков, могут преследовать добычу по пять-восемь дней. Создают холод вокруг себя и опасаются огня и тепла, умирать уходят в одно место – вот оно, Фейхеант…
– Голод, – говорит Нэйш задумчиво, – попробую.
Синеет глазами и застывает в профиль. А я остаюсь смотреть на небо и перебирать – что ж там им можно внушить, фейхам.
Что где-то еда? Какое им дело до того, что еда – где-то, когда она здесь. Что впереди – огонь? Подействует, но на время. Что они хотят сожрать друг друга? Даже если Нэйш решится устроить побоище – все равно кто-нибудь за нами следом кинется…
Мы не дойдем, – иступленно бьется в виски. Впереди – льды Фейхеанта, костра не разведешь, и на плаще меня по бугристому льду далеко не утащишь. Если фейхов сейчас не удастся завернуть – Синеглазке придется отворачивать их снова, и снова, и снова, он вымотается и…
Песнь Охоты опять отдаляется, уходит на запад, за воображаемой добычей. Что он им там внушил? Ладно, уже неважно. Грызи придется принимать роды у Селинды. Черта с два я возьму себе на совесть этого их распрекрасного варга, над которым они все так тряслись. Найти нож на воротнике. Быстрое движение.
Потом уснуть. Дышать и дышать, слышать шорохи мелких зверушек под снегом, и дальнюю Песнь Охоты, и шаги любопытных снежных антилоп, и смотреть на сияние родного севера, пока оно не отпечатается в глазах, смешанное со светом звезд. Так – лучше всего…
И тут я понимаю, что метательных ножей на воротнике нет. Трубочки с отравленными иглами в кармане – тоже. И что Синеглазка уже вернулся из своей прогулки в мозги к фейхам и смотрит на меня пристально и изучающе.
– Потеряла что-то, Мел?
– Нож дал, быстро!
Нэйш достает мой метательный нож из сумки, пробует пальцем острие.
– Самопожертвование, – говорит почти что с нежностью. – Поверь, для таких глупостей еще не время.
Кто бы говорил. Он вообще – понимает, насколько мы встряли?
Видимо, да. Слишком уж веселенький у него вид. Предвкушающий. Кажется, его от души забавляют и фейхи, и морозная стылая равнина перед нами, и я со своими попытками убрать лишний багаж.
– Знаешь, я ставил на то, что ты попытаешься… еще по дороге. Чуть было не забыл забрать ножи. Всегда было интересно – что заставляет прерывать собственную жизнь. Ощущение безнадежности борьбы? Расчет, который говорит, что шансов слишком мало?
– А ты, значит, привык на лучшее надеяться, так, что ли?
– Я привык выживать, – говорит Синеглазка небрежно. С этой своей льдистой улыбочкой. – И держусь того мнения, что это нужно делать до последнего. Попробуй согреться и набраться сил – думаю, у нас полчаса или даже больше.
Легко сказать – сил набраться, когда с одной стороны замерзаешь, а со второй поджариваешься, как сарделька. Кручусь на плаще. Рана, кажись, уже не так кровит. Нэйш тоже глотает пару горстей снега, втирает в лицо противоожоговое с пояса, задумчиво гремит пузырьками. Подбрасывает веток в огонь.
– Можем даже поговорить, – предлагает как на светском рауте. Из тех, от которых меня с колыбели мутит.
Наверняка спутал меня с Пухликом – этот охотник с ним языком чесать.
– О чем мне с тобой разговаривать?
– Темы найти всегда можно, – Синеглазка жестом показывает на Фейхеант перед нами. Непонятно что имеет в виду – то ли что можно говорить о льдах и Огнях Девы, то ли что скоро нужно идти. – Очень скоро нам придется беречь силы и дыхание, так что, может, это последний шанс. Например, мне всегда было любопытна твоя ненависть к аристократам. Ты их терпеть не можешь, так? Годы не хотела слышать о родичах… не приняла даже помощь тетки, хотя это позволило бы тебе прокормить пару десятков лишних зверушек. Не приняла Права Рода, хотя могла. И ведь не расстройство же помолвки с господином Оттоном могло заставить тебя пойти на побег в… шестнадцати тебе не было, кажется.
– Спроси у Грызи, как доберемся живыми.
Нэйш молча жмет плечами – мол, не хочешь говорить, ну и не надо. А мне вдруг становится как-то все равно. Они же все равно мертвецы – и вечно охающая, огорчающаяся на каждом шагу тетушка, и одышливый дядька, трепещущий над своими женушкой и дочуркой, и мамаша Оттона, которая визгливо требовала показать ей «эту негодяйку» и вопрошала – кто-нибудь знает, какие пойдут слухи?!
– Они всё причитали, что я нездоровая. Дядька вообще брать не хотел. Тетка все квохтала, что вот, священный долг. А когда Подонок… когда я морду ему подправила… они все шептались. Что нужно это исправлять. Лечить меня, раз я такая ни на что не годная. Чтобы стала нормальной, как для… почтенного семейства.
Нэйш почти беззвучно смеется – ага, смешно как предсмертные судороги.
– Лечебница в Исихо? – спрашивает потом.
– Благородные своих в лечебки не отдают. Просто нанимают санитаров… прислугу. Докторов. Тебя обрабатывают зельями, магией… запирают в комнатах или крыле замка. Пока у тебя не наступает просветление.
Ни черта он не поймет – так что я умолкаю. Не говорю – какой это страх, когда понимаешь, что больше не услышишь вольного леса, не пройдешь по следу, не коснешься шерсти прирученного кербера. Когда узнаешь, что эти твари с рыбьими улыбками, которые притворялись твоими родными, хотят навечно запихать тебя в клетку, выдрессировать и заставить служить на задних лапках, а потом свести с кем-нибудь, как сводят племенных единорогов. Какую ненависть чувствуешь к стенам с дорогими обоями, к гобеленам и запахам благовоний, к постным лицам служанок.
Об этом я говорила только раз только с одним человеком.
– Иронично, – говорит Синеглазка. – Но почему ты не приняла Права Рода потом? Ты ведь могла оставить в поместье управляющего и употребить сокровища Драккантов… на лечение невинных зверушек, скажем. Основать приюты, организовать лечебницы…
Они мне все об этом говорили. Конфетка, и лесничий Олли, и Рыцарь Морковка – друг детства, которого как-то послали меня искать, чтобы уломать вернуться… Только одна ничего такого мне никогда не говорила. Только Гриз Арделл.
– Не хотела возвращаться туда. Никогда. В эти стены. Нельзя хвататься за то, что не твое. И не станет твоим. Люди не меняются. Ты так и остался убийцей и мразью. Так, на кой же черт ты…
Слова стынут, мерзнут в засохшем горле. До меня уже дошло – что он собрался делать, это до любого бы дошло, по-другому никак не выйдет. Просто я знаю, чем это кончится.
Двумя трупами на обледеневшей равнине.
– Спасение и смерть всегда идут рука об руку, – костер ярко вспыхивает в последний раз. – В сущности, часто это две стороны одного… Там и там в твоих руках жизнь, просто… исход неодинаковый. Иногда они даже дарят одинаковые ощущения. Власти. Собственного превосходства. Тебе лучше знать – сколько раз ты спасала жизнь милым зверушкам? Приятно ощущать, что они ходят по земле по твоей воле, да, Мел? Приятно осознавать, сколько их обязаны тебе…
– Я ничем тебе… не обязана.
Ты, скотина, задолжал мне столько жизней, что теперь должен меня спасать каждую неделю. Чтобы расплатиться хоть немного.
Надо бы выпалить ему это в лицо – чтобы знал. Но тут он крепче заворачивает меня в плащ и поднимает на руки – и от острой боли внутри все слова вылетают и теряются.
– Идиот.
Ну, кроме этого, безнадежного.
– О, не беспокойся, в свое время мне часто приходилось носить женщин на руках. По лестницам в том числе – почему-то они просто обожали это. И не все были… такими хрупкими.
Блеск. Мстительно воображаю Нэйша с какой-нибудь толстухой через плечо. Томно пыхтящей «Ах, я поражена вами в самое сердце». Да, да, и лестницу. Говорить неохота. Во мне нет и трех пудов, только вот сколько ты протащишь сто фунтов по ледяной поверхности, где без всякой поклажи можно ноги переломать?!
Скрип-скрип. Шаги теперь медленные, тяжелые, осторожные. Скрип-скрип – над головой плывет, переливается сияние. Манит за собой. И сотни глаз на небе, сотни. Наверное, там все – серебристые йоссы, нацеленные, грациозные; и двухголовые керберы, игривые, будто щенки… алапарды облизываются, виверри приподнимается на задние лапы… все, кого он отнял собрались, посматривают сверху. Зовут… за собой.
На восток, за мерзлые равнины. Нет, просто туда. Не в Водную Бездонь. В чистое, режущее холодом небо.
Скрип-скрип. Скрип. Перед глазами – плечо. А если приглядеться – за ним невозможная, прекрасная картина. Фейхеант. Изломанные фигуры из льда, встающие одна за другой. Фейхи на охоте, фейхи на лежбище, фейхи играют. Полуразвалившиеся, источенные ветрами, присыпанные снегом фигуры. Некоторые почти прозрачные, отсвечивают зеленым – в тон Огням Девы, раскинувшимся на полнеба. В некоторых уже и фейхов не узнать – просто ледяные глыбы. Олли говорил – они приходят сюда умирать. Поют прощальную песнь – и обращаются в блестящий лед навеки, и так было все время, и непонятно – что их сюда тянет, на эту равнину. Под лучами солнца она вся так и сверкает, как ярмарочный леденец, а ночью вот – призрачная, сине-зеленая… чудное место для смерти.
Эта самая смерть идет по пятам и выпевает песню голодными голосами.
Когда Песнь Охоты становится совсем уж ликующей – Нэйш останавливается и сгружает меня с рук. Потом наполовину распеленывает и мало того, что садится на полу плаща – пытается в нее завернуться. Проняло, значит, холодочком. Ресницы все в инее – и синева между ресницами смотрится будто отблески с неба.
Зато теперь ему точно не захочется смеяться. Фейхи опять уходят – небось, внушил им что-то новое. Правда, если судить по голосам, и их там уже не пять десятков.
Когда Синеглазка открывает глаза и выдыхает – он выглядит так, будто ножом в живот саданули его, а не меня. Потом ловит мой взгляд и ухмыляется.
– Ну, с Амандой и Гроски у меня было бы еще меньше шансов, а?
Особенно с Гроски. Хотя шансов и теперь нет.
– Отлично, – шепчу я. – Всегда мечтала подохнуть в компании самой большой мрази из всех, что знала.
– В твоей коллекции мразей есть большие пробелы, Мелони, – говорит Синеглазка. Он прислонился спиной к бывшему фейху, но, кажется, этого не чувствует. – Впрочем, мне всегда нравилось быть лучшим. Я удостоился первого места из-за того, что был устранителем?
Он правда не понимает. И не поймет. Что они все дышали, чувствовали, боялись – все, кого он забрал. Что их глаза так и смотрят на меня, что я могу перечислить их, одного за другим, как перечисляют друзей или братьев, что это все будто выжжено у меня под веками – каждый раз, когда он пользовался своим клятым дартом. Что меня колотит даже оттого, что приходится заворачиваться в его плащ.
– Ты не был. Ты, мать твою… остался устранителем. Все так и смотришь на них… как на мясо. Будто они вещи. Люди не меняются, я это ей сто раз говорила… когда она с тобой носилась. Стал варгом… а все так ничего не хочешь знать… кроме уязвимых точек.
– О, мы всегда на что-то закрываем глаза, правда, Мелони? – Синеглазка тоже начинает шептать. – Ты, например, избегала смотреть на милые шалости своих питомцев. Такие, как разоренные селения… искалеченные дети. Скажи, твои колени никогда не обнимали матери – потому что ты нашел то, что осталось от ее ребенка, и она может похоронить это? Ах да, по твоей теории люди же сами виноваты в том, что потревожили животное…
Опять откатывается холод и тупая, ноющая боль внутри. Накатывает злость. Открываю рот, чтобы сказать ему: нашелся, тоже, великий спаситель, да тебе наплевать на всех матерей и детей, лишь бы пришибить кого.
И тут Нэйш умолкает сам. Так, будто сам себя поймал на фальши. Или на том, что сказал слишком много.
Не знаю, что там выжжено под веками у него. Не хочу догадываться.
Звезды, кажется, с чего-то разревелись сверху. А может, решили вниз посыпаться – украсить искрами снег. Тупая боль внутри – теперь отдает в грудь. Когда Синеглазка опять меня поднимает – я готова заорать от боли. Только шиш ему, пусть выкусит.
А ноги, кажется, онемели, и дремота наваливается все чаще. Нам туда – на восток, где над горизонтом горит зеленый глаз, похожий на глаз алапарда. Там портал, до которого никогда не дойти. За Фейхеантом еще Усклепье, там на полчаса ходу, только вот это для здорового, а мы и так еле ползем – мухи на льду, одна тащит другую. Скрип-скрип. Будто часы неспешно что-то последнее отсчитывают. Все медленнее и тяжелее шаги. Все сильнее мороз – он кусает и забирается даже и под плащ. Тело вялое, голову хочется куда-нибудь пристроить, но не укладываться же на плечо Синеглазки, вот еще.
Говорят, здесь, в Фейхеанте, можно встретить Ледяную Деву. С ее упряжкой из хтурров. Наверное, было бы здорово попросить эту самую упряжку. Да только вот Ледяная Дева, говорят, ничего не делает бесплатно: с мужчин требует поцелуй, с девушек – танец. Не знаю, как у Синеглазки с поцелуями, а я танцевать точно не расположена.
Время кружится в хороводе, среди призрачных статуй фейхов. Кажется, мы тут уже проходили… мимо вон той самки-охотницы? Или мимо этих троих, игривых? Фигуры повторяются, приманивают в хоровод. Фигуры слишком живые – кажется, сейчас посмотрят голодными глазами и затянут Песнь Охоты…
Из дремоты выскакиваю, когда Нэйш опять опускает меня на лед. Хочу его спросить – что, умотался, небось? – и тут он закрывает глаза, будто во что-то вслушиваясь. А через миг вокруг нас властно начинает переливаться Песнь Льдов – на разные голоса. И когда ж они подошли-то… и где был мой Дар Следопыта, спрашивается?
На этот раз Синеглазку колотит нешуточно, так что он отвоевывает половину плаща, и мы оказываемся притиснуты друг к другу. Можно б даже пошутить, в его стиле – а что, Гриз не возревнует? Но я говорю только:
– Чем ты их? – и почти не слышу себя.
– Огнем, – говорит Нэйш и шарит на поясе. Снимает какой-то пузырек, пытается отогреть ладонями и полой плаща. Льет в рот – запах слабый, но вроде, сердечное. – Внушил, что здесь пожар.
Пожар на Фейхеанте, ага. Где сроду нечему было гореть. Даже если и поверят – все равно вернутся, еще голоднее, чем раньше.
– Нужно послать в питомник… весть.
– Я пробовал. Гриз в питомнике нет, а ученики… из тех, кто есть, никто не способен удержаться в сознании животного, где уже есть варг. Без последствий… для всех.
Интересно, это-то он когда успел провернуть? Сразу же, как в портал рухнул? Или на каком-то привале?
– Может, я мог бы передать весть через Сквора. Или отыскать Гриз, где бы она ни была. Но это отнимет время.
И силы. Не договаривает и вообще не говорит больше ничего. А мне лежи и думай – какими словами взывать к его благоразумию. В смысле – можно вообще взывать к чему-то, чего у человека нет?
– Да на кой это тебе, – наконец говорю я. Голоса почти нет, Нэйшу приходится наклоняться. – Грызи теперь в питомнике, так что тебе незачем пытаться ее заменить… Или поиграть в героя хочешь? Что – нравится риск?
Синеглазка не слушает. Он рассматривает сине-зеленые льды Фейхеанта и сияние Огней Девы прямо над ними. Ресницы все в инее, и физиономия тоже кажется сине-зеленой.
– Думаешь, люди не меняются, Мел?
Хмыкаю – а ты как думал.
– Может, это и правда. Знаешь, десять лет назад… я выбрал бы то же самое.
Фирменный стиль Синеглазки – к чертям мантикорьим объяснение причин.
Потом мы идем опять, только поднимается туман, а может, пурга – накидывается сверху и обволакивает то ли плащом, то ли одеялом. Под руки вдруг подкатываются мягкие, урчащие пурры – суетятся и желают оттянуть боль, и уши земляной кошки приветливо подрагивают из-под земли, и кажется, нужно задать корм единорогам, только вот воду подогреть для поилки – кажется, будет холодно…
– Мел, не спи. Не засыпай!
Меня кладут на землю и тормошат, голос еще