Потому я: сматываюсь, устраиваю драку в ближайшей таверне, пугаю народ в окрестных деревнях появлением призрака, объезжаю гиппокампов в речке, пару раз сигаю в водные порталы наобум и сожалею только, что нельзя вытащить Десми в какое-нибудь злачное местечко. Чтобы, например, стряхнуть с моего женишка занудливый вид. Или чтобы посмотреть на него в пьяном виде — наверняка зрелище феерическое!
Но от Десми я по-прежнему скрываюсь, а с Нэйшем ситуации предоставляю самой разрешиться. Потому что если я не нахожу себе чего-нибудь сама на свою голову — оно уж меня непременно находит, это да.
В общем, я появляюсь в «Ковчеге» к вечеру, с трещащей головой и болящими от танцев ногами. Блудное детище своего отца ползет, полыхая шевелюрой, в сторону кухни, потому что сначала — ужин, потом — остальное.
В коридорах имения шумновато и тревожно, ученички-варги бегают и перебрасываются какими-то фразами о гиппокампах, мимо пролетает Аманда, гремя склянками и сыпля отборными ругательствами на языке нойя.
Потом натыкаюсь на папаньку, он весь заляпан кровью и грязью, на лице — скорбь вселенская.
— Чего это у вас тут?
— Лордёныш с Весельного Хребта устроил охоту в окрестностях, — кидает Лайл Гроски, а сам зорко обшаривает блудное дитятко взглядом — как там, все органы на месте. — Полезли в болото, а там матерая мантикора.
Мимо проносится Мел, бросает папеньке на ходу: «Пухлик, я забирать зверинец!»
Точно, в имении лорденыша наверняка есть животные, а бешеная мантикора — это как моя мамочка в гневе, ее ничем не остановишь. Только тронь — и все, идет до конца, убивая на своем пути без разбору, вплоть до своих же сородичей.
Разошедшаяся мантикора будет истреблять все вокруг себя до тех пор, пока не умрет.
А в мозг к этой твари не рискуют лезть даже варги — чего доброго, сам напитаешься желанием убивать.
И еще вопрос, как ее можно остановить.
— Нэйш там, — я хочу спросить, а вопроса не получается, выходит сразу завизжать: — Скотина!
Потом я разворачиваюсь и кидаюсь за Мел, не слушая призывов папочки остыть и не ходить. Такая непослушная девочка, ай-яй.
Все очень быстро и просто как-то. Мыслей в голове нет, ни мыслишки. Только ветер свистит в ушах.
Потом в ушах бурлит вода, потому что я посеяла где-то водный амулет и сиганула в портал без него. Мел бурчит, что какого я вообще за ней потащилась. Помогает выбраться из широкого портального омута, а отряхиваться я даже не собираюсь.
Бегу в сторону этого самого имения, ветер опять свистит в ушах, мысли так где-то позади и остались. На полпути на сельской дороге начинают попадаться наши. Потом местные окровавленные охотники. Наши егеря их выводят. В самом имении погром уже закончился, оттуда доносятся причитания. На сером камне издалека видны отметины от шипов мантикоры — они что угодно пробивают.
— Где они? — кричу я, а мне не отвечают. Я мечусь между людей, старающихся убраться отсюда подальше. Все стараются отойти поближе к порталу, никто ничего не знает. — Где она?!
Около имения какие-то бледные женщины, перемазанные в кровь, наверное, прислуга. Рыдают и не могут ответить на вопросы. Какой-то охотник хватает за рукав, орет: «А ты кто вообще такая, чего тебе здесь надо?!»
Я вырываю рукав, бегу дальше, спрашиваю, ору на всех подряд. Мысль наконец появилась, одна, но жуткая: мне ни за что не успеть. Так и ношусь между щепок, какой-то утвари, окрошки стен, оторванных конечностей и людей, которым не хочется тут быть — и стараюсь ухватить какой-нибудь след, но я ж не по этому делу.
Из разнесенных в щепки ворот спешит Мел, ведет, похлопывая по холке, буро-золотистого единорога — тот хромает и дрожит крупной дрожью.
При виде несущейся на них меня единорог начинает трястись, как в припадке.
— Мел! — я сама себя не слышу, но я точно кричу. И еще трясу следопытку за плечи. — Где они? Мне сейчас туда, мне туда нужно, скорее, в какую сторону…
— Не трогай! — шипит Мел и выкручивается. — Егеря ее на запад увели, вон туда, к лесу…
Мне, конечно, не успеть, но я все равно бегу. Всхлипываю, как маленькая девочка, которой в выходные пряника из города не привезли. И клянусь себе, что мне только посмотреть, а не вмешаться. Оружия у меня нет все равно. На мантикору еще не каждый охотник пойдет. И мне только удостовериться… и все равно не успеть.
Но я почему-то успеваю — может, она металась по опушке леса, а может, ее отвлекли егеря, или ей хотелось вернуться в имение и все там как следует разнести еще раз.
Из местных егерей осталось на ногах четверо, на одного я налетаю, дядька хватает меня поперек туловища и сипит:
— Тихо, девка, куды?! Не мешай, тут уже все сейчас кончится.
Они все стоят поодаль: там, куда им приказано было отойти. Нэйш-то знает: сунуться с любым Даром к мантикоре — потерять жизнь. Егеря тут — как оцепление и для отвлечения внимания местной зверушки.
Наш устранитель привычно работает в одиночку.
Они с мантикорой двигаются по кругу: быстрее и быстрее, сцепившись взглядами. У них одинаково голубые глаза и одинаково холодное выражение хищника в них. Углы рта на морде мантикоры кривятся, все в крови, и кажется, что она отвечает на легкую улыбку Рихарда.
Мантикора вся кишит алым и бурым, пятна и полосы перетекают друг в друга — это особые жучки, не помню, как их там, но из-за этого ее шкуру не взять никаким оружием. У них содружество: тепло ее тела и сколько-то крови — за неуязвимость. Особенно много красного на гриве — там эти насекомые гроздьями свисают, взять мантикору с головы нечего и думать. Как и с брюха. Как и вообще.
А Нэйш весь в белом, как на праздник собрался. Может, жениться, а может — на чьи-то там похороны. Лезвие дарта уже взлетело в воздух с ладони, на лице — сосредоточенность, поглощенность… и какая-то самоотдача, от которой мне что-то нехорошо.
Мантикора открывает пасть, ревет, приседает на задние лапы и прыгает. Нэйш ждет прыжка спокойно, уходит в уклон в последний момент — и направляет дарт под челюсть зверю. Наверное, там уязвимая точка.
— А-а-а, — восхищенно стонет егерь, который меня держит. Усатый такой дядька, пахнет чесноком. — Мне б так…
Но так он вряд ли может. И вообще, вряд ли кто может, и я уже готова растечься лужицей облегчения в руках у этого самого дядьки.
Как вдруг я понимаю, что дарт торчит в мантикоре, а мантикора еще жива, и ей такое положение дел не нравится.
Рихард дергает оружие назад, принимает в ладонь, ныряет под удар хвоста, отступает, легко перенаправляет лезвие — и оно опять уходит в цель…
Рев, шипение, цель жива и собирается разбираться с обидчиком.
Рывок — серебристое лезвие уходит назад. Кажется, два вечных полукруга у губ Рихарда врезались так сильно, что это уже и не улыбка. На сей раз он действует наверняка — танцует, уходит, дразнит, дожидается прыжка, дарт уходит в полет…
И Нэйш промахивается — на полпальца, на мелочишку, но промахивается совсем, и нацеленный в глаз дарт ударяется в надбровье, а мантикора раскрывает пасть вовсю и готовится метаться во все стороны в ярости…
Рихард пожимает плечами, как бы говоря: «Нет, так дело не пойдет». Кажется, я даже слышу вздох, когда он отпускает цепочку.
Дарт летит в вытоптанную траву, жалобно кувыркаясь.
Егерь сочувственно ругается у меня над ухом, остальные ойкают — мол, как же так…
Мантикора прыгает с победным ревом. Она еще не знает, что она — уже не хищник, а жертва.
Нэйш смотрит на этот прыжок и улыбается с предвкушением.
И мантикора вдруг останавливается, не докончив движение, которое должно смять ее добычу в белом. Будто ударяется о стену, которую не взять ее хвостом.
О синюю, морозную, страшную стену в глазах.
О настоящее оружие любого варга, за которым только потянуться — и взять, но нельзя, нельзя, нельзя, иначе ты сам станешь хуже любого хищника…
Дар — не оружие.
Эта синева режет по-живому, даже отсюда. Как и улыбка Рихарда — она так и говорит: «Ничего, сейчас будет здорово. По крайней мере, одному из нас».
Мантикору скручивает будто от боли, хвост распластывается по земле. Нэйш — или в кого он там сейчас превратился — не торопится отдать последний приказ. Потому что смерть ведь может быть искусством, и можно работать, не торопясь.
Ну, а я вот как-то спешу, потому даю чесночному егерю по носу, выскальзываю из его рук, почти сразу перехожу на бег.
И наношу удар сзади, пока он не закончил то, что начал.
Два удара — мощный огневой, он не пробьет шкуру, но мне нужно, чтобы она развернулась ко мне боком. Кинжальный узкий — в первую нанесенную рану под челюстью.
И держать, чтобы огонь дошел до горла. Прокатился бы по нему… и закончил бы все и насовсем.
Потом я слышу крик Рихарда Нэйша. Мой начальник, вроде как, пытается удержаться на ногах и держится за виски.
И тут я понимаю, что все правда закончилось.
Потом я сижу на взрытой когтями мантикоры земле и маюсь дурацкими мыслями. Например — что бедолага егерь еще нескоро икать перестанет. И будет думать — кого ж это он держал. Какого жуткого монстра.
Еще хорошая мысль — с какой радости я реву. Ну, так, вполсилы. Не в голос, а просто слезы катятся. И в мысли лезет это самое, детское: «Лютик! Пушинка!»
Нэйш что-то втирает в отдалении егерям, им очень хочется держаться от него подальше.
Мне вообще-то тоже хочется. Но не получится.
— Знаешь, я тут думаю, — говорю, когда он подходит ко мне, — мне всегда было интересно: вот вес измеряют в пудах, а время — в часах. А подлость в чем? Я бы предложила — в нэйшах, как ты думаешь?
Предположительное измерение для подлости поднимает дарт из травы и начинает его оттирать. Увлекательное занятие, наверное. Надо будет проверить, когда заведу себе оружие.
— Вот смех, я ж не сразу поняла, что ты промахнулся специально. Только когда ты от боли заорал. Если бы ты решил ее убить как варг — ты бы не почувствовал ее боли, да? Заслонился бы, да и все.
— А ты хотела бы, чтобы я промахнулся по-настоящему? — мурлычет голос Нэйша у меня над ухом. Начальничек помогает встать. Даже галантно предлагает белоснежный платок — вытирать слезы.
Да уж не знаю. Наверное, тогда стало бы страшнее.
— Надеюсь, ты не контролировал ее с самого начала. Ну, то есть с болота. И имение она это громила не с твоей легкой руки.
— Нет, — отвечает Нэйш и усмехается. — Я был только на последних минутах.
— Ага, меня хотел подтолкнуть?
— Не только, — он переводит холодный взгляд на тушку мантикоры. — Мне пришлось напомнить себе — что они чувствуют, когда умирают. И что должен чувствовать варг. Иногда полезно постоять на грани, Аскания… Иногда полезно чувствовать боль. Чтобы не возникало искушений.
Потом он смеется, и меня это здорово дерет морозцем по коже. Только совершенно больной на голову будет смеяться над мертвой мантикорой и вообще… в такой ситуации.
— В конце концов, кто тебе сказал, что призвание — это не больно… Можешь утешаться тем, что в следующий раз будет легче.
Я шмыгаю носом в безупречный платок начальства. И награждаю платок и начальство взглядами, полными одинакового отвращения.
— Не будет, — говорю потом, — надеюсь, что не будет. Я, в конце концов, не такая как ты.