Она приходит.
Сначала Гроски — хмурый, сопит, развязывает мне руки. Больше ничего не добавляет, выходит из подвала, только я-то слышу, что он в коридоре за дверью остался. И начинаю говорить сразу, пока еще запястья разминаю, потому что эта-то тварь в два счета может околдовать, уж я-то знаю.
— Надо было вам меня убить, — говорю я и делаю шаг к ней, прямо вперед. — Тогда, в деревне. Или отправить на Рифы. Или когда я к вам пришел проситься в питомник. Вам нужно было позвать этого своего… заместителя. И сказать, чтобы он меня прикончил. Вашему же выводку было бы спокойнее. А теперь уже поздно: вы сглупили, а я понял. Я понял.
Я тороплюсь сказать — обязательно надо сказать, не знаю, зачем. Нет, знаю: хочу посмотреть на нее настоящую. На слюдяной, хищный блеск в глазах, на перекосившиеся черты, на оскал зубов. Хочу, чтобы тварь выглянула из-под человеческой шкурки.
Она молчит — бледная, губы плотно сжаты, кнута нет. Стоит, сама будто не здесь где-то. И я стараюсь ее вернуть, говорю:
— А ты хитрая, я не сразу догадался. Сперва все думал, как весь выводок положить — под корень: все не выходило. Потом насчет Нэйша еще расстраивался — что его не достану, а? А его не надо… и никого из них не надо. Надо только — тебя. Потому что ты их сердце, так? Говорят, когда у вас один кто-то умирает — остальные чуют. Будто члены единого тела, ага. Кто рука, кто нога…, а ты — ты сердце. И если тебя… когда тебя… им тоже не жить. Все со временем повымрут, правда?
Давай же, давай, тварь! — шепчу мысленно, и жду превращения, но она все не превращается, и я уже не понимаю: когда кинется и во что играет?
И пропускаю миг, когда она отмыкает губы, и мурашки кидаются к груди, когда я слышу твердое, тихое, быстрое:
— Мелт. Помогите.
Тишина приходит, бьет по ушам, затапливает подвал, отрубает, как ломти, коридор с Гроски, возящихся по углам мышей, остальное поместье, питомник… Оставляет только нас. И лекарскую. В которой…
— Без вас мы не успеем: противоядие не создать без разгадки. Скажите слово… назовите цветок, спасите их.
В моем доме случилось что-то страшное — вдруг понимаю я. Вот сердце дома — стоит, бледное совсем, готово замереть, почему? Наверное, кто-то пробрался в дом, детей обидел… нет, что это я.
— Они все твари, — говорю и понимаю, что себя не слышу. — Вы все. Вы притворяетесь. А потом…
А потом вы превращаетесь в чудовищ со стеклянными глазами, и бросаетесь на детей, и ломаете их, и разрываете — детей, как мою дочку, как…
— Кейли, — говорит Арделл и вдруг сама делает шаг навстречу, а я загораживаюсь от нее ладонью с Даром. — У нее три минуты назад сердце остановилось, могли не вернуть. Еще останавливалось у Дайны, Йона, Сотера.
Я все жду, когда она начнет: скажет, что они никого не убивали (а я скажу, что обязательно убьют, дай только время), вспомнит про моего сына, скажет, что там была трагедия… Я жду — и готовлюсь отбивать удары, а ударов нет, она просто шепчет:
— …там Эв уже с трудом дышит, Лотти и Тибарт пока борются, но у них сильное оцепенение, и им больно сейчас, всем, каждому — очень больно, и счет идет на минуты. А потом их будет не вернуть. Совсем не вернуть. Вы понимаете?!
Совсем не вернуть, — гремит у меня в голове. Как дочку. Как сына. Их тоже вынесут окоченевших, с мертвыми лицами, тоже всех… в землю…
— Они все твар… тв-в-в-в…
Почему я ей в глаза не смотрю? Боюсь, наверное, вдруг зачарует — или нет, не хочу встретить стеклянный, страшный, немигающий взгляд перед тем, как она перекинется — и…
— Дети, — говорит она, и берет мою ладонь, и прижимает к своему сердцу. — Сейчас там умирают дети. Скажите разгадку, а потом можете, если хотите… призывать Дар.
Под пальцами торопливо падают миги: тук-тук-тук, она очень сильно торопится, она вообще не понимает, что говорит, наверное, несет какую-то чушь, я же могу прямо сейчас ее убить и ничего не говорить им вообще, я же за этим ее сюда и позвал, я же должен ее обмануть, я же…
— Вы же этого не хотели, — шепчет она, и я пытаюсь убрать руку, потому что мои глаза находят не ее взгляд — их взгляды отчаянные, недоуменные, умоляющие… не тварей — детей. — Вы же плакали, вы через силу на это пошли, просто потому что не знали, что еще можно сделать, чтобы боль заглушить. Мелт, я знаю: вы пошли на это, чтобы детей спасти — ну так спасите их теперь, они пока еще живы, еще есть шанс…
Что-то трещит и ломается там, внутри, хочется закричать: «Я хотел спасать других детей! Тех, которых нужно защищать от тварей…» Только вот опять глаза — Эва, Лотти, Колетты, глядят и не отпускают, и снова ком в горле и острая боль за грудиной, как когда смотрел на них и мысленно умолял, чтобы бросили ложки, и хотел закричать, чтобы остановились, и понимал, что наделал, и все не вернуть…
А сейчас они там все в лекарской утекают сквозь пальцы, как вода — веселые и печальные, скромные и хвастливые, и влюблённые, и помешанные на учебе, все эти дети, мои дети; и я могу, наверное, как-то это все остановить, пока никто не умер, Арделл вон шепчет, что никогда не поздно и есть шанс, но, наверное, врет, нужно просто посмотреть ей в глаза, чтобы убедиться…
В глазах — горячая мольба и немой крик. «Прошу! Прошу!» смотрит из них. Мать умоляет о своих птенцах: в гнездо забрался зверь, теперь вот она готова что угодно сделать: в огонь, в воду, сердце на ладони…
— Мелт, время! Назовите цветок, пока не поздно, скорее же!
— Подлунница, серебристая маргаритка, — в ответ, задыхающимся шепотом с губ. Будто сердце вытолкнул — и упало на плечи: успел? Успел…
— Гроски, подлунница, живо! — голос Арделл наполняет подвал, за дверью — торопливый топот по коридору, удаляющийся…
Мы стоим друг напротив друга. Я безоружен: опустил руки. В мыслях нет ничего, кроме простого: «Успел… успели». Только хочу еще у Арделл спросить еще что-то — то ли насчет шансов, то ли насчет того, что со мной будет…, но это потом, ей в лекарскую надо. Сперва дети.
Она, наверное, думает, что я ее буду убивать — машу дрожащей рукой: не буду. Отворачиваюсь: мол, видишь, все…
И слышу позади вскрик — так, будто я ее все-таки ударил.
Она скорчилась у двери — наверное, выйти в коридор захотела, да так и не дошла. Держится за грудь — будто я все-таки призвал Дар, и я сначала с недоумением пялюсь на ладонь, и не понимаю, что делать: а вдруг она задохнется? Думаю подбежать, потрясти, а вдруг хуже сделаю… тогда набираю воздуха в грудь и собираюсь позвать на помощь.
Но она вдруг выпрямляется. Дышит тяжело, волосы развились и рассыпались по лицу. Она не пытается их отбросить — только ощупью, как слепая, нашаривает и нашаривает дрожащими пальцами ручку — выход.
— Что случилось? — шепотом спрашиваю я.
Замирает на миг, и я слышу голос — совсем тихий, страшнее любого стона:
— Смерть варга.
Потом она выходит — медленно, пошатнувшись и не закрыв за собой дверь. Наверное, я могу выйти. Сбежать, добраться до портала, потом еще… куда-то, что-то…
Но я сажусь на ковер, глядя прямо перед собой. Раскачиваюсь и раскачиваюсь, и зажимаю уши, чтобы не слышать жуткого, тоскливого воя.
Это воет, оплакивая умершего варга, самая страшная тварь, какая только может быть в стенах этого дома.
Тварь, у которой больше не осталось ни единого шанса.
Комментарий к Шанс для варга-2 Так, господа. Третья и заключительная для этого рассказа часть – очень скоро, потому погладьте кота... э-э-э, пните аффтора, он чуть не сдох писать вот это вот всё. И, по всей видимости, у нас тут намечается немного марафона варгов, потому что следом пойдет совсем другой, более динамичный и веселый рассказ. А, да. Античность пишу, само собой.
====== Шанс для варга-3 ======
ДИАМАНДА ЭНЕШТИ
Вечер прокрадывается в поместье Лис, словно осторожный вор — сперва долго заглядывает в окна, после проникает в комнаты, на цыпочках бродит по коридору, пугаясь каждого шороха. Только на лекарскую накидывается жадно, проглатывает одним глотком. И я отсылаю Кани и Йоллу — моих добровольных помощниц, которые валятся с ног, но все-таки пытаются прозвенеть голосами: «Что мы можем ещё?» — Ничего не надо, сладенькие, — шепчу я, потому что юной Дайне, одной из лучших учениц и руководителю практики, я закрыла глаза два часа назад, и ей уже ничего не надо. Может — чтобы Перекрестница показала ей верный путь. Потом я прохожу между рядами кроватей тех, кого еще можно вернуть — вслушиваюсь в их сон и слышу, что он спокоен: противоядие-разгадка действует. Ещё я слышу шаги. Тихие, почти невесомые. Гриз входит в первую комнату лекарской и плывет между рядами кроватей, и мне кажется — это Перекрестница пришла, чтобы подарить Дайне последний поцелуй и проводить её Туда, Где Сходятся Пути, и оплакать её… Но плача нет. Она проходит во вторую комнату лекарской, и стоит над кроватью, на которой — тело. Поправляет Дайне волосы — медленно, бездумно. И мне тяжко дышать рядом с нею, окутанной горем как саваном. — Слишком мало жизни, — говорю я. — Я не смогла и никто бы не смог — она была уже за чертой. Прости. Она кивает, показывая, что я не виновата, и я знаю, что должна дать что-то, что облегчит боль, ведь варги чувствуют смерть друг друга… Только вот какими зельями можно такое облегчить? — Золотая моя… тот настой… Тот настой, прогоняющий от тебя чужую боль и чужие сны, я предлагала ей много раз — еще до её ухода. И ни разу она не взяла его из моих рук — всегда до конца вслушиваясь в других, в рождение или в смерть. Но сегодня она кивает. — Потом. Позже… И почти неслышно роняет, тенью покидая комнату: — Аманда. Вызови Нэйша. Вечер пахнет зельями, печалью и погребальными песнями — я несу этот запах на распущенных волосах и на руках туда, в Зеленую каминную, где сидят остальные. Кани и Йолла уже сказали им — и Кани теперь сидит, прижавшись к мужу и пряча покрасневшие глаза. Мел с ожесточением вспарывает обивку кресла метательным ножом, Лайл трёт лицо ладонями. — Пытался целителя найти, — говорит мой мужчина не мне — вечеру. — Связаться с Шеннетом… Без толку — у королевы Арианты дела государственные. Какой-то чертов визит. Хромец, конечно, весь в сочувствии, но организовать тайную встречу раньше полуночи… — Страшно подумать, что он запросил бы за такое, — бормочет Тербенно, на лице которого — скорбь. Эвальд Шеннетский не любит чистого бескорыстия: оно ему претит как политику. Который умеет взвешивать — и об этом сейчас молчит Лайл. Который почти наверняка нашел бы средства прервать королевский визит ради Гриз или Рихарда…, но ученица-варг — это ведь совсем иное дело. — Остаётся еще вопрос — что делать с Мелтом, — продолжает Десмонд, и его голос даёт внезапную трещину. — Мы перевязали ему рану, он каким-то чудом не сбежал, но существует опасность… мне кажется — передача Службе Закона… — …на корм! — свирепо фыркает Мел. — …все же самосуд не выход… — Скажи это матери Дайны, вон, Пухлик успел уже ей настрочить посланьице, спасибо — лично еще не повидался. Допишем там насчет справедливого суда? — Да он сам себе башку о камни расколотит, — вплетается голос Кани. — Сидит там и воет в голос, аж из подвала слышно. — …еще кляп на такую мразь тратить… Десмонд ловит мой вопросительный взгляд — по праву бывшего законника, на лету. — Началось после разговора с Гриз. Сейчас, конечно, он уже охрип, но все равно… Думаю, возможно, тебе стоит применить какой-то из эликсиров успокоения. — А в задницу вы ему дуть не собираетесь? Голос Мел зол, отрывист и сух, вспарывает вечер будто нож — обивку кресла. Я наконец сажусь — и бархат маленького диванчика обволакивает меня, и хочется свернуться клубком и стать кошкой у каминного огня… Раз уж нельзя уткнуться носом в плечо Лайла, и вдыхать пыль сегодняшнего дня, и греться, и успокаиваться. — Как Гриз? — спрашивает мой мужчина, отрывая руки от изможденного лица. И я чувствую себя птицей, пронзаемой многими стрелами… многими взглядами. Качаю головой — плохо, все очень плохо, вы даже не представляете — насколько плохо… — Просила вызвать Нэйша. Мы с Лайлом остаемся вдвоем — в ворохе звуков, которые просыпают на нас остальные. Будто якоря среди бурной воды. — Этот-то здесь на кой?! — Мел, если поразмыслить… некоторые ученики на время выведены из строя, так что Нэйш со своей группой ковчежников… — Ну, может, ей нужна поддержка… черт, от Нэйша. Что я вообще такое несу, Десми?! — Разве что она собралась его руками прибить этого ублюдка. Тогда я за. — Но я бы сказал… Их голоса сплетаются в тревожную, раздражающую молодую песню — неважную. Важны лишь дрогнувшие губы Лайла, который понял: — Настолько? И мой ответный кивок. Настолько, мой золотенький… мой догадливый. Мои волосы сейчас распущены не только по Дайре, я слишком хорошо знаю, что есть раны, которые не лечатся, только зарастают по поверхности кожей, и открываются, и истекают алым, когда их разбередишь. Я слишком хорошо помню, сколько их у неё — пусть мы считали, что путешествие в иной мир исцелит ее раз и навсегда. Когда любую боль чувствуешь как свою — слишком велик шанс, что не вынесешь вины, не вынесешь потерь… Только оставишь после себя замену, обращаясь в пепел. Настолько и хуже — потому что, как и прежде, нам не удержать ее, не найти слов, не утешить. Мы все попытаемся — но сейчас не наше время. Время для другого. — Так что — нужно с ним связаться? — спрашивает Тербенно. Кани шмыгает носом и усмехается. — Скорее уж — нужно время засекать. До той минуты, как он сюда принесется без всякого вызова. Так? Все мы киваем, и даже Десмонд понимающе шепчет: «Смерть варга»… Варги чувствуют смерть и рождение друг друга. Не знают только — кто. За этим ответом ему придется или связаться с нами, или прийти самому — и он рванется в питомник сам, потому что он знает: она всегда прежде всего рисковала своей жизнью. — Водное окно… — бормочет Кани, что-то высчитывая на пальцах. — Или «поплавок»? Нет, так медленнее, хотя точнее. Потом от нашего портала к поместью… Проходит совсем немного времени — мы все молчим и глядим в камин, и я мысленно складываю строчку за строчкой погребальную песню — сплетаю будто волосы в косу, волосок за волоском, настойчиво отбрасывая имя Гриз (прочь! Вот привязалось!). Меж нами — мрачными, тоскующими — витает призрак Дайны, и если закрыть глаза, то ощутишь прикосновение к щеке. Рихард Нэйш возникает на пороге каминной бесшумно — нет эффектного звука шагов по холлу, варг явился из воздуха, будто стрела прилетела в цель. Лицо — застывшая маска со следами улыбки, но глаза живут — два лезвия — и кромсают каждого в комнате, пытаясь добраться до истины: да? нет? Столько ли горя, сколько должно быть при её смерти? Мало?! — Кто?