Сидора Ковпака «забрили» в 1909 году, определили рядовым в Асландузский резервный батальон, вскоре реорганизованный в 186-й пехотный Асландузский полк, расквартированный в Саратове.
СОЛДАТ ПРАВДУ ИЩЕТ
Неведомо кем и когда пущена была в люди поговорка: «За богом молитва, а за царем служба не пропадет». Что именно хотел сказать ее создатель — теперь не угадаешь. Одно стало ясно Сидору Ковпаку очень скоро — человек тот сам в солдатах служил вряд ли. Нескончаемой мукой, телесной и душевной, была та служба. Тяжелее солдатской серой шинели в царской России был разве что полосатый арестантский халат. Для солдата даже гордого слова этого — «солдат» не существовало, потому как именовался он — «нижний чин», которому, как и собакам, запрещался вход даже в чахлый городской сквер.
Казенный предмет, у которого две руки — для стрельбы из винтовки и метания гранат (у правой дополнительная обязанность — козырять начальству), две ноги для топтания плаца в ежедневной муштре, голова с ушами, чтобы слушать команды унтеров и офицеров да соображать ровно столько, чтобы исправно и бездушно исполнять их. Вот и все. Но знай главное: «за царем служба не пропадет».
Фразу эту слышал Сидор Ковпак, должно быть, тысячи раз с того дня, как рекрутом отправили его из Котельвы в волость, а потом и в уезд. Навсегда кошмарным воспоминанием остались последние дни в слободе. Голосили по парню родные, как по покойнику.
Рекруты гуляли: «Па-а-следний но-о-нешний денечек…» Напивались до бесчувствия. Горланили песни. Для многих то был первый и последний день в жизни, когда все можно, все дозволено. Потому что завтра ты уже не человек, ты — солдат, среди людей отрезанный ломоть.
Никогда потом, даже достигнув генеральских чинов и преклонных лет, Сидор Ковпак не был врагом ни бутылки, ни крепкого словца, ни веселья от сердца. Но не терпел никогда ни бражничества, ни похабщины, ни пьяного разгула. И к себе, и к людям подходил с одной меркой, умел и прощать, и беспощадно осуждать. Мудрость пришла с возрастом, с житейским опытом. Но тогда — в девятьсот девятом — он ни прощал, ни осуждал своих сверстников, гудевших на всю Котельву, только жалел, потому как понимал, что гуляют и буйствуют в пьяном угаре глубоко несчастные люди… Сколько мог, удерживал Сидор хлопцев от последних крайностей, от непоправимого. Зачастую ему это удавалось, было что-то в его цыганских глазах — властных, решительных, твердых, — что без слов смиряло и самых расходившихся.
Отшумели материнские причитания, отбуянили положенное новобранцы, отстучали железные версты вагоны эшелона. Вот он, город Саратов, казармы славного 186-го Асландузского полка. Откуда у полка российской армии взялось такое экзотическое наименование? Любознательный рядовой 12-й роты быстро разузнал, что получил свое имя полк за отличие в сражении против войск персидского шаха у Асландузского брода через Аракс в начале прошлого века.
Военная служба начинается с казармы и с начальства.
Солдаты были люди свои, понятные. А каково оно, начальство?
Разными были во все времена русские офицеры. Для одних солдаты были суворовскими чудо-богатырями, для других — бессловесной, серой скотинкой. Одну присягу принимали князь Багратион и граф Аракчеев. В тех же самых войнах участвовали генерал Брусилов и генерал Деникин. Были в ней люди храбрые, честные, благородные, добрые. Были трусы, казнокрады, садисты.
С командиром роты Ковпаку повезло. Считался капитан Парамонов среди сослуживцев-офицеров человеком странным. Во-первых, будучи холостяком, никогда в роту не опаздывал и проводил в ней не только казенные, но и все свободные часы, во-вторых, имел манеру разговаривать с нижними чинами без матерщины и зуботычин. Насчет последнего — слава богу! Потому что был Парамонов настоящим богатырем. Забавы ради брал винтовку за штык и одной рукой без натуги поднимал ее прикладом вверх. Да не один раз, а пока не надоест. Никто в роте повторить такого не мог. О том, как он снимал положенную пробу, знал весь полк: два полных солдатских котелка со щами и кашей исчезали в капитанской утробе без малейшего затруднения. Разделается молча Парамонов с содержимым котелков, достанет из кармана огромный носовой платок, тщательно оботрет аккуратно подстриженные усы и неторопливо вернет его на место. Затем столь же не спеша примется за любимое развлечение: винтовку за штык — и пошло. В молчании стоят потрясенные солдаты и с почтительным изумлением взирают на своего ротного. Солдат Парамонов уважал, и те отвечали ему взаимностью. Если б служить им только с Парамоновыми…
Кроме ротного, есть еще и полуротный командир — штабс-капитан Вюрц, из немцев. Полная противоположность Парамонову, хуже того, он был законченным психопатом и мучителем, человеком с вывернутой психикой. Особенно изводил он солдат, унижая и измываясь над ними до предела, на занятиях пресловутой словесностью. Для начала усаживал роту, по собственному выражению, «по шнуру», ибо превыше всего на свете Вюрц ставил «орднунг» — порядок. Убедится, что перед ним не живые люди, а застывшие восковые фигуры в одинаковых гимнастерках с погонами, и удовлетворенно кивнет головой: «Орднунг!» Словно деревянными ногами подойдет к доске и мелом начертает на ней квадрат с чем-то вроде запятой посредине. Потом резко повернется лицом к «шнуру»:
— Ну-с, что это?
Вместо ответа каменное молчание. Вместо лиц — безмолвные маски. В тягостной тишине проходит минута, вторая… Вюрц начинает закипать. Еще минута, и Вюрц взрывается несусветной матерщиной. Не стесняется его благородие пустить в ход и кулаки. Удары сыплются направо и налево. Чем дальше, тем больше свирепеет штабс-капитан, пока не закатится в истерике.
Очнувшись, полуротный заканчивал:
— Знайте и впредь запомните: сие на доске — собачья конура, а в ней пес… Вон и хвост виден! Всем дошло? То-то! Встать! Разойдись!
Боялись немца и ненавидели смертельно. Однако Вюрц все же обрушивался на солдат лишь время от времени, а фельдфебель Шмелев из роты не вылезал. Был он мучителем, пожалуй, даже худшим, чем Вюрц, потому что, сам выйдя из солдат, знал отлично, как солдата больнее всего задеть. Безграмотный и тупой, заучил Шмелев, как молитву, лишь «Так точно!» и «Никак нет!». Ничего другого не признавал ни для себя, ни для солдат. В этих четырех словах и замыкался весь страшный шмелевский мир. К тому же в отличие от довольно худосочного штабс-капитана Шмелев, как и положено было фельдфебелю, имел волосатый кулак размером с детскую голову.
На «словесности» у фельдфебеля был свой любимый конек. Загадок в отличие от полуротного он не загадывал — ума недоставало, — но то, что в свое время было вдолблено в тугую фельдфебельскую голову, вдалбливал своим слушателям неукоснительно и тупо. Коньком этим были рассуждения о враге внутреннем. Однако шмелевские «беседы» привели к результату неожиданному: вместо того чтобы слепо принимать на веру каждое фельдфебельское откровение, солдаты начинали над ними размышлять.
Не только Сидор, многие солдаты в роте уже задумались, кто же кому враг, а кто друг.
Какой же солдат солдату враг, если одна у них жизнь — собачья, голодная, бесправная, одна и судьба. Не та, что у господ. Выходит, что и Вюрц и Шмелев врут. Опасные мысли, крамольные. Хорошо, что можно их прятать. Если б узнало начальство, пришлось бы продолжать службу в арестантских ротах… Крамола! Но того не ведало начальство, что само оно и учиняло крамолу вюрцевой словесностью да шмелевскими кулачищами.