...Вновь Евгению чудилась музыка. Она была, как плач матери, тихая и безутешная. Казалось, что плакала степь. Плакала о вытоптанном ковыле, об облетевшей полыни, о прошедшем детстве и о чьих-то ошибках - больших, непо-. правимых.
Резко, не таясь, Кудряшов повернулся и пошел от костра. Его не заметили. Пройдя немного, опять остановился. Сел на чемодан и закурил. Руки дрожали, по лицу катились крупные капли пота. "Так нельзя, - подумал он и обхватил голову руками. - Надо сходить к Чайке".
Поднял голову и увидел прямо перед собой лошадь. Стреноженная, она мирно щипала траву. Ему захотелось встать и погладить ее.
- Иди ко мне, - ласково позвал он, протягивая руку. Лошадь фыркнула и метнулась в сторону.
- Кто там? - крикнули от костра.
- Свои, - буркнул себе под нос Кудряшов и пошел прочь. Окрик не повторился.
Памятника он не нашел. На месте памятника, где когда-то была ровная поляна, густо заросшая разнотравьем, лежало бугристое поле, вдоль и поперек изрытое бороздами. Могучие кусты татарника, как хищные птицы, неуклюже громоздились на вздыбленных грудах земли и были похожи на дикую стаю, вцепившуюся когтями в свежие раны огромного живого существа.
Еле переставляя отяжелевшие ноги, Евгений брел по степи. В голове не было ни единой мысли. Странная опустошенность завладела им. До села оставалось шагов семьсот, и только близкая встреча с матерью удерживала его от того, чтобы не упасть прямо здесь, в степи, и не уснуть беспробудным сном.
Кудряшов не помнил, сколько времени он шел. Где-то в ночи пропел петух. Евгений поднял голову. Протер глаза и вдруг почувствовал, как от чего-то родного, знакомого, близкого больно екнуло сердце и застучало в горло тугой спазмой.
Впереди, в окне темнеющей избы, ярко горела настольная лампа.
От угла дома метнулась тень, и не успел Евгений что-либо подумать, как почувствовал на своей шее теплые, ласковые руки матери.
- Женюшка, сыночек! - смеясь, всхлипывала мать. - Как же ты так?.. Телеграммку бы дал... встретили бы... Ну, слава богу, приехал... Радость-то какая! Радость-то какая! А я проснулась, слышу - паровоз гудит. Дай, думаю, лампу зажгу. Может, сынок приехал. Вышла на двор и все хожу, хожу вокруг дома, не спится мне. А намедни сон видела... Все куда-то ты бежишь, бежишь...
Евгений обнимал плечи матери, гладил волосы, целовал ее щеки, руки и молчал. Хотелось сделаться маленьким-маленьким, прижаться к ее груди и заплакать. Верилось, что и сейчас, как в далеком детстве, мать нашла бы для него именно те слова, которые знала только она, и утешила бы его.
- Ну, пошли в горницу. Чего ж мы стоим тут? - заторопилась мать. - А я уж думала: не дождусь. Нет и нет. И письма в последнее время не писали. Как на троицу получила, так и... Почтальон уж и дорогу к нам забыл. Внученька кебось большая теперь? - Она осеклась на полуслове. Остановилась у двери, оглянулась и тихо спросила: - А где же они?
- Я один, мама, - глухо промолвил Евгений,
- Что так, Жень?
Он помолчал, переступая с ноги на ногу.
- Крышу-то давно перекрыла?
- Нет. В этом году. Ой, сынок, не мучь ты меня! Что с ними? Людочка, Наташа... не беда ли какая?
- Нет. Успокойся... Я все потом расскажу.
Они вошли в дом. Евгений поставил чемодан и тяжело опустился на лавку. В комнате пахло щами и керосином. Евгений сразу отметил, как изменилась мать за эти годы: будто бы стала ниже ростом, медлительнее в движениях и грузней телом. И голос ее, некогда отчетливый и звучный, потерял свою звонкость, сделался каким-то глухим, приземленным, будто осел от тяжести лет, легших на ее плечи. На левое ухо спадала редкая седая прядь, подчеркивая частые темные морщинки, избороздившие лицо. И все лицо матери будто потемнело и уменьшилось. Из-под редких русых бровей устало смотрели выцветшие, словно обмелевший ручей, голубые глаза.
- Приехал надолго? - спросила она.
- Не знаю, мама.
- Сынок, что у вас с Наташей? - Голос ее дрогнул, они медленно разогнулась, вытерла о фартук руки, подошла к столу и села против сына. Что случилось, Жень?
- Сам не знаю, мама. Наверное, мы с Наташей разные люди. Очень разные, - повторил он и устало провел руками по лицу.
- Вы что ж, развелись? - испуганно охнула мать и вся как-то поджалась, будто приготовилась встретить большую, неотвратимую беду.
Сын смотрел ей в лицо и видел, как медленно наполняются слезами ее глаза, скорбно опускаются уголки рта и мелкомелко дрожит побелевшая нижняя губа. Он знал: сейчас она заплачет тихо, беззвучно и не станет укорять или оправдывать его, но замкнется в себе и силой, выработанной за долгие годы тяжкой жизни, спрячет боль и будет выглядеть виноватой, будто главная виновница того, что у ее сына, у ее Женьки, случилась беда, она и никто другой.
- Успокойся, мама. До развода дело не дошло. Просто нам стало трудно друг с другом. Ругаемся по разным мелочам, по поводу и без повода. Долго это не может продолжаться.
- Дите ведь у вас, Женюшка, - почти шепотом сказала мать и подняла фартук к лицу.
- Понимаю, мама. Я все понимаю. Но как же так, ради ребенка и свою и ее жизнь переводить! Может, лучше порознь жить? И ведь не ради себя, ради Людочки.
- Не по-людски ты рассуждаешь, сынок, не по-божески...
- Вот и в этот раз звал ее сюда вместе, всей семьей отдохнуть, так она... - Евгений встал, шагнул по комнате. - Петухи ей спать не дают, щи деревенские не нравятся. Сочи ей подавай. А на кой черт мне ее Сочи! Я свою деревню и на мильон Сочей не променяю!
- Женюшка ты Женюшка, - всхлипнула мать, - сам знаешь, как без отца-то расти. Вы беситесь, а дите невинно страдать должно. Всю жизнь сиротинкой маяться. Христом-богом прошу; одумайся, послушай ты меня, старую, не разбивай по дурости семью.
Она сидела маленькая, морщинистая, в старенькой, блек-пой косынке и горестно смахивала слезы темными, с синими узлами вен руками. Евгений виновато понурил голову. Много лет назад он видел мать такой, как сейчас. Тогда он, распухший от голода, лежал вот на этой же лавке, тихо стонал и просил есть. В доме, как и во всем селе, не было ни крошки хлеба. Мать стояла около него и сквозь слезы уговаривала потерпеть. Говорила, какой хлеб испечет из нового урожая, а сама, еще более голодная, чем он, плакала от бессилия и жгучей жалости к нему.
- Если что и сдерживало меня от более решительных поступков, так это любовь к дочке. Наташа стала невозможной! Кроме барахла, денег, для нее ничего не существует. Мне стыдно с ней в гости к друзьям пойти! Ни с того ня с сего ревновать вдруг стала. Задержишься на работе - скандал. Ну куда это годится?
Евгений почувствовал, что он словно оправдывается перед матерью. И взгляд и голос его стали какими-то просящими, заискивающими. И говорил он будто бы правду, а сам чуть-чуть не верил в нее.
- Что вам делить?.. Жизете в достатке, птичьего молока только и не хватает... Дочка растет... В прошлый приезд-то любо смотреть было. Как голубь с голубкой... Слава богу, мир на земле. - Она вытерла фартуком глаза, перекрестилась на икону и положила руки на колени. Они легли мягко, спокойно, и синие вены, избороздившие их, напоминали Женьке тихие, прозрачные речки в ровной, широкой степи, и трели жаворонков над ними, и запах парного молока, и еще что-то теплое, мягкое, ласковое, о чем и рассказать-то нельзя, а можно лишь почувствовать, почувствовать не только сердцем, но и каждой клеткой своего тела. Евгений упал на колени и поцеловал руки матери.