Но Косичке я об этом не говорил.
Она игнорировала меня целый день, когда делала его, но радовалась, когда дарила.
Если я его потеряю, не знаю, что будет. Или как она отреагирует. Возможно, заплачет. Поэтому самое простое решение — никогда не снимать его, даже принимая душ. Но сейчас он меня просто выбешивает.
У Беллы такой же, но узор другой, в бирюзовых и красных тонах, а у меня просто красно-черный. Она сказала, что так не будет беспокоиться о том, если я запачкаю его кровью.
Ну, она не использовала слово «кровь», а «грязь», но мы оба знаем, что она на самом деле хотела сказать.
Время тянется мучительно медленно. Проходит пять минут. Затем десять. Двадцать. Она так и не выходит из дома.
Беспокойство поселяется где-то под моими ребрами. Это на нее не похоже. Это на Беллу не похоже. Она никогда не опаздывает. Если она опаздывает, то высовывает голову из окна и будит соседей, крича, сколько еще ей нужно времени.
Я бормочу проклятие себе под нос и бегу к дому.
Митчелл никогда не впускал меня внутрь, поэтому я заходил только когда его не было, либо прокрадывался тайком. Когда я пытаюсь открыть дверь, ручка не поворачивается. Не заботясь о том, что Митчелл будет злиться, я колочу все еще заживающими кулаками по двери, выглядывая в окно и выжидая.
Пять секунд.
Десять.
Ни звука.
Никакого движения.
Рациональная часть моего мозга подсказывает, что они решили продлить поездку. Белла вернется сегодня вечером, и когда я проснусь завтра, все будет так, словно она никуда и не уезжала. И потом все будет в порядке. Я буду в порядке.
Но у другой части мозга нет иллюзий. Я вижу, что находится по ту сторону окна, и уже понятно, что никакой рациональности тут быть не может.
Раскаленная добела ярость закипает у меня внутри, когда я смотрю на пустую столовую. Ни стульев, ни стола, никакого ебучего искусственного растения. Пустота.
Нет.
Нет.
Белла никогда бы не бросила меня. Никогда. Она сказала, что мы сегодня увидимся, и она не стала бы лгать, да?
Нет.
Нет, она никогда не подводила меня.
Она всегда была рядом — как свет, прорывающийся сквозь темноту в подвале, как первый кусочек хлеба после нескольких дней голодания. Рядом с ней мне не хотелось убегать.
Белла не ушла бы. Она бы даже не захотела.
Я обегаю дом снаружи, проверяя одно окно за другим. Пусто. Везде. Но последний гвоздь в крышку гроба — это ее комната. Там ничего нет. На стенах нет моих рисунков, на кровати только матрас, Микки Мауса тоже не видно.
Нет.
Нет, нет, нет.
Они не могут просто забрать ее у меня. Не могут.
Ноги сами несут меня к заднему крыльцу, где я видел ее в последний раз, и я пытаюсь открыть дверцу, но та не поддается. Мне нужно попасть внутрь. Я должен. Должен проверить. Может быть, она где-то там. Может, ей удалось убежать и спрятаться в шкафу.
Я должен туда попасть.
Должен. Должен. Должен.
Она…
Нет, она не могла исчезнуть. Я отказываюсь в это верить. Я не могу… Нет. Она должна вернуться.
Я не чувствую боли в руках, когда стекло разбивается. С каждым ударом осколки пронзают мою кожу, капли крови падают на пол. Я ничего не замечаю, пока не чувствую. Нет, не боль. А ее отсутствие. Больше не чешется рука.
И тут я вижу это. Единственную вещь, которую я отказывался снимать, лежит на полу среди алых капель. Последнее, что я получил от нее.
Браслет.
Я порвал его.
Браслет Беллы.
ГЛАВА 5
РОМАН
8 лет назад
Роману 14 лет. Изабелле 12 лет.
— Хватит, хватит, хватит, — шиплю я, ударяясь головой о бетон.
Может быть, если я продолжу биться о стену, кто-нибудь меня выпустит.
Знаю, они слышат, как я кричу. Знаю, они слышат, как я стучу в дверь по ночам. Или уже утро? Не знаю.
Я больше ничего не знаю.
Ты больше ничего не знаешь. Ты больше ничего не знаешь. Ты больше ничего не знаешь.
— Заткнись! Замолчи! Заткнись! — кричу я. Кожа на костяшках моих пальцев рвется о стену, и с каждым ударом раны становятся все больше. Я не вижу крови в темноте. Не вижу кости. Я хочу слышать что-то еще, кроме голосов. Мне нужен звук, или свет, или вкус. Мне нужна боль.
Мои мышцы напрягаются. Между лопатками скапливается пот. Этого недостаточно.
Сейчас я так же беспомощен, как и в четыре года.
Бесполезный.
Жалкий.
Кусок дерьма.
Я до сих пор помню морозильную камеру, она была белоснежной на фоне коричневых коробок. На свету серебристая, а в темноте черная. И там было так темно. Так тихо. Пусто.
Помню, как болела грудь, когда я прижимал к ней колени, сидя внутри. Помню, как гадал, родители так пошутили? А потом меня ударили, и я оказался заперт в импровизированном гробу. Попытался встать, но ударился головой о крышку. Попытался вытянуть ноги, но не получалось. Я кричал, пока не потерял голос, и плакал, пока не кончились слезы.
Я не помню, как выглядели мои родители, но помню морозильную камеру и как голос в голове кричал снова и снова: «Я хочу выбраться! Я хочу выбраться! Я хочу выбраться!
Теперь я опять в неведении из-за еще одного ебучего родителя. Да, я могу вытянуть ноги и двигаться, а потолок высоко над моей головой. Но здесь есть то, чего не было в пустом морозильнике: пронизывающий холод, который начинается с леденящей боли, а затем все немеет.
И я перестаю что-либо чувствовать. Колочу все сильнее и сильнее, боль пронзает руку, но я не останавливаюсь.
Как только я выйду, то увижусь с Беллой, и она меня подлечит.
Нет.
Подождите.
Она тоже ушла.
Бросила меня, как и родители.
Даже не попрощалась.
Ну уж нет.
Она вернётся.
Откроет дверь и впустит свет.
Она должна вернуться.
Я в ней нуждаюсь.
