Я уже готов накричать на нее за то, что она такая зазнайка, но она разрывает надвое помятый сэндвич, выдавливая масло. Я захлопываю рот, когда Косичка протягивает мне хлеб с маслом.
— Ты не должна делиться своей едой, — выдавливаю я из себя, в то время как мой желудок урчит.
Ее большие глаза отрываются от моего лица, а нижняя губа снова дрожит. Эта девчонка когда-нибудь перестанет плакать? Жизнь — отстой. Смирись. Нет смысла плакать из-за этого.
— Ох, — говорит она таким тихим голосом, что я почти не слышу. — Я подумала…
— Что ты подумала?
— Я подумала, ты хочешь есть, — шепчет она, кладя еду на пластиковый пакет прямо между нами.
Потом достает из рюкзака книгу, а я наблюдаю, как она перелистывает страницу за страницей, робко откусывая хлеб. Когда съедает последний кусочек, она кладет крекер игрушки рядом с оставшимся хлебом и берет ее на руки, продолжая читать.
Не имеет значения, как долго я смотрю на нее или как долго притворяюсь, что отворачиваюсь, мой желудок не перестает урчать, и она даже не обращает внимания на остатки своего обеда — того самого обеда, который лежит ближе ко мне, чем к ней.
Я осторожно протягиваю пальцы к еде, ожидая, что она заберет ее, как это иногда делают другие дети. Но она поступает наоборот. Она улыбается мне такой грустной улыбкой, что у меня мурашки бегут по коже, когда я откусываю первый кусочек.
Это ужасно. И ее печальный вид, и эта дерьмовая еда.
Хлеб суше, чем крекеры, хотя я их люблю. Масла почти нет. Жена Троя всегда щедро мазала каждый уголок, чтобы не было слишком комковато или жидко, и чтобы хлеб не превратился в кашицу.
На вкус этот сэндвич такой, как будто его готовил ребенок, масло только в середине хлеба. Я отправляю остаток в рот, не утруждая себя смакованием или наслаждением на случай, если Косичка передумает.
Я слишком увлечен, рассматривая ее лицо, пока она, наконец, не спрашивает:
— Как тебя зовут?
Ее голос такой мягкий и изящный, как у принцессы, у которой всегда цветы в волосах, пышное платье и ослепительная улыбка.
Я провожу языком по губам, пытаясь увлажнить их после самой сухой еды в мире. Мой взгляд падает на бутылку с напитком, которая теперь стоит рядом с пакетом. Бутылка из сморщенного пластика.
Она не должна быть такой щедрой. Однажды кто-нибудь воспользуется этим и причинит ей боль.
— Не важно, — я морщу нос, когда беру бутылочку и выпиваю, оставляя ей половину. — Я все равно скоро уйду.
— Ох.
У нее грустный голос. Почему?
Звенит звонок, и она, не теряя времени, собирает свои вещи и убегает так, словно у нее горит хвост.
На следующий день, в конце перемены, я снова замечаю девочку с косичками в раздевалке, она стоит в углу, а Дрищ и Урод смеются. У меня что-то сжимается в животе, когда я вижу, как слезы текут по ее щекам, а лицо покраснело, как будто она уже долго плачет. Затем она вытирает лицо рукавом, когда звенит звонок.
На перемене я не заметил ее на нашем месте. Подумал, она нашла другое, где могла бы спрятаться от всего мира.
Кажется, я ошибся.
Она бежит в кабинет, прежде чем эти два идиота успевают сказать еще хоть слово, а я наблюдаю, как они пересекают фойе и заходят в класс позади меня.
Вчера я узнал еще одну вещь: Дрищ и Урод учатся в моем классе. Они любят задирать младших.
Я знаю их тип: плохие ребята, которые думают, что они непобедимы только потому, что кто-то ниже их ростом не может дать отпор. Как Косичка.
Когда подходит время обеда, я выхожу за ними и жду, пока они возьмут свои сумки и сядут на одну из скамеек в задней части школы. Прежде чем Дрищ успевает опустить задницу на сиденье, я хватаю его сзади за рубашку и дергаю назад. Ставлю подножку, он спотыкается и теряет равновесие, приземляясь на землю с глухим стуком.
Урод настолько же глуп, насколько и выглядит, потому что бросается на меня, без подготовки, в ярости. Но замолкает, когда мой кулак попадает ему в лицо, и отшатывается, визжа, как девка.
Дрищ пытается подняться, но я пинаю его под ребра.
— За что, чувак? — пищит он, хватаясь за бок.
— Еще раз заговоришь с Мышкой, и я тебе рожу разукрашу, — усмехаюсь я и хватаю один из рюкзаков. И удивляюсь, потому что он набит битком, в отличии от моего.
— С кем?
— Которая с косичками.
Даже не взглянув, я забираю один ланч-бокс, кладу в свою сумку и стремительно ухожу. Чувствую, как они таращатся на меня, вероятно, одновременно залечивая свои раны.
Они не пожалуются учителю. Что они скажут?
«Он ударил нас, потому что мы приставали к девочке, которая на два года младше».
Не думаю.
Когда я добираюсь до нашего места, она уже там. Игрушка-крыса примостилась рядом с ней, держа в зубах половинку крекера, а вторую грызет сама девчонка, как кролик, читая книгу.
Все тот же жалкий бутерброд лежит в том же бесполезном, чуть порванном пластиковом пакете. Ее косички растрепались, одна болтается сзади, а другая — возле уха, и завязаны разными резинками.
У нее дырявые туфли. Даже в церкви таких не раздают.
Блузка одета на левую сторону.
В ту секунду, когда она видит меня, то превращается в испуганную мышку, как вчера. Она сутулится и смотрит в землю, как будто хочет, чтобы я ушел.
Я опускаюсь рядом с ней, и она вздрагивает, хотя я нахожусь на безопасном расстоянии.
Достало уже.
Я не собираюсь причинять ей боль. Другие пусть только попытаются.
Если не считать быстрого любопытного взгляда, она никак не реагирует на меня, когда я достаю ланч-бокс того гаденыша, открываю его и предлагаю ей.
Банан и приличный ломтик хлеба с курицей, майонезом и зеленью посередине. Я протыкаю хлеб пальцем, проверяя, сухой он или нет.
— Ешь, — даю ей и беру ее бутерброд с маслом.
Ее глаза округляются, когда я откусываю кусочек этого ужаса, которое даже не могу назвать едой.