Я рефлекторно злюсь, когда она выхватывает хлеб у меня из рук.
— Что ты делаешь?
Ее косички мотаются из стороны в сторону, когда она отчаянно трясет головой, дрожа всем телом, разламывая хлеб пополам, потом вкладывает его обратно мне в руку.
Серьезно? Она также разламывает сэндвич с курицей пополам, оставляя один кусок в контейнере, а другой поднося к губам.
— У каждого будет половина, — говорит она.
Я запихиваю приготовленный ею сэндвич в рот и проглатываю. Второй бутерброд вкуснее, чем все, что я ел за долгое время.
Она с интересом смотрит на меня.
— Ты же сказал, что нельзя делиться едой.
— Заткнись. Ты не считаешься.
Она смотрит на меня снизу вверх, нахмурив маленький носик, и в ее глазах светится какое-то восхищение. Она смотрит на меня так, словно я ее спаситель. Только из-за куска хлеба?
Если она не прекратит себя так вести, ее съедят заживо люди гораздо ужаснее, чем те двое мальчиков, которые, вероятно, все еще ревут от боли.
Но она не отводит взгляда; с каждым укусом огонек в ее глазах разгорается все ярче. Этот взгляд… Я никогда раньше не видел такого. По крайней мере, не тогда, когда смотрели на меня.
И не знаю, нравится ли мне.
Это странно.
Я прочищаю горло, чтобы прервать молчание, и притопываю ногой.
— Роман.
На ее маленьком лбу появляются морщинки.
— Хм?
— Мое имя.
Она моргает.
— Ох, — эта малявка знает другие слова? Что с ней не так? Она прочищает горло и, нахмурившись, смотрит вниз, когда произносит: — Ломан.
— Что? Нет, Роман.
Она прикусывает нижнюю губу и прячет часть лица за косичкой.
— Ломан.
— Нет, это… — я захлопываю рот.
Что вчера Дрищ и Урод заставляли ее сказать? Барбарис?.. Разъяренный зверь — тот самый, которого Маргарет всегда советовала мне научиться контролировать, — поднимает голову.
Ну и придурки.
— Да пофиг, — я пытаюсь сделать так, чтобы она не стыдилась. — Мне все равно не нравится это имя.
Она снова смотрит на меня, ее глаза слезятся, и мне хочется наорать на себя за то, что я виноват в этом.
Своим сладким голосом она говорит:
— А мне - да.
— Почему?
Мне никогда не нравилось мое имя. Никто не произносил его с какой-то любовью или заботой. Его произносят как оскорбление.
Она открывает свою книгу на титульном листе, где изображены двенадцать разных мужчин и женщин с золотыми листьями на головах и чем-то похожим на белые простыни, обернутые вокруг их тел.
Крошечный пальчик указывает на одного из мужчин с прищуренными глазами, облаченного в доспехи, с копьем в одной руке и щитом в другой.
— Он выглядит как Ломан, плям как ты.
— Здесь написано, что его зовут Арес.
Она задумчиво кивает.
— Но он выглядит как Ломан, — букву «Р» она все равно произносит как «Л».
— Написано, что он Бог войны.
Карие глаза всматриваются в надпись, и ее губы шевелятся, словно она шепчет это слово. Думаю, она не понимает, что оно значит.
Я пожимаю плечами.
— Все равно оно мне не нравится.
Она кривит губы, оглядывая наше окружение, как будто где-то может найти ответ. Ее внимание переключается на игрушку, и я практически вижу, как у нее в голове загорается лампочка.
— А Микки?
Мои губы кривятся в недовольной гримасе.
— Ты хочешь называть меня в честь крысы?
Как только она начинает смеяться, я сразу же удивляюсь. Я никогда не слышал ничего подобного. В смехе есть не только радость, а нечто большее. Это похоже на то чувство, которое я испытываю, когда наконец поем или когда звуки в моей голове прекращаются.
— Нет, глупенький. Он мышонок. Ты можешь быть Микки, а я — Минни, — она удивленно вздыхает, прижимая к груди дряхлое создание. — Я люблю мышек.
Я уже заметил.
— А если я не хочу называть тебя Минни? Как тогда?
Выражение ее краснеющего лица действует на меня хуже, чем удар по яйцам. Я разочаровал ее. Не знаю почему.
Она закусывает губу.
— Изабелла. Но все зовут меня Иза.
Ее имя вызывает какие-то отдаленные воспоминания.
— Буду звать тебя Белла, — потому что она единственный человек, который заслуживает, чтобы ее называли красивым именем. Даже с растрепанными волосами и в блузке, вывернутой наизнанку.
— Но…
Я останавливаю ее, прежде чем она пытается возразить.
— Мне нравится «Белла».
Ее улыбка настолько яркая, что может затмить солнце, а вместе с ней, возможно, и мои планы сбежать отсюда.
ГЛАВА 3
ИЗАБЕЛЛА
Наши дни
Роман отстраняется, и все наваждение проходит, очищая мои мысли.
— Подожди здесь. Я скоро вернусь.
Куда мне идти? Уходить надо было с самого начала. Но я запуталась в паутине наших отношений, застряла в доме, где боялась даже вздохнуть.
Я едва замечаю прикосновение его губ к моему лбу, прежде чем он уходит. Едва слышу шлепанье ботинок по мокрому дереву, тупо смотрю на алые брызги на бумажках, приклеенных к холодильнику.
Трудно поверить, что обычный холодильник с остатками ужина находится в той же комнате, что и человек, который был моей детской любовью. Маска, лежащая в луже крови на столе, не сочетается рядом со вчерашней газетой, а принадлежности для вышивания крестиком с отрубленными пальцами Грега.
Посуда на сушилке не сочетается с телом, свисающим с балки в гостиной. Обыденные вещи окружены мраком. Прямо как мое разбитое сердце.
В этом доме никогда не было надежды. Никто здесь не видел будущего ни за этими стенами, ни за пределами хозяйственного магазина, которым владели Грег и Милли.
Маркусу всегда было суждено страдать из-за своих нездоровых желаний. Грегу всегда было суждено умереть, столкнувшись с последствиями поступков, будь то пьянство или «веселое времяпрепровождение». А мне? Мне всегда было суждено сломаться из-за парня, который собрал меня воедино.
Забавно, как складывается жизнь.