— Талантище, — клянется он, — верь ты человеку, дурья башка!
Он созвал как-то в обед своих дружков, заставил меня снять спецовку, приказал: «Надуйся, милок!» Со смехом я надулся, выпятил грудь до невозможности. Он бил меня в грудь сухоньким и жилистым кулачком, кричал, чуть не плача:
— Башня, колокол! Счастья своего не понимает, дурья башка!
Нет, все это шуточки. Конечно, приятно, льстит, но — болтовня. А Сашка глаза отводит, когда после боя спрашиваю как друга: «В порядке, Саша?» Сашка мнется, будто спрашиваю что-то неудобное: «Видишь, Коля, удар у тебя редкий…»
Удар! Это я и сам знаю. Может, спрятать до поры до времени этот удар? Может, в следующий раз, как стану боксировать на ринге, постараться сделать так, чтобы противник продержался все три раунда, попытаться обыграть его? Лошадь тоже крепко бьет копытом. Не буду сильно бить, удержу руку. Но, как нарочно, следующий противник попался вялый и длинный, как карамора, огромный и сонный комар, ползающий по стеклу. Что с ним делать? Гладил я его, гладил, проходил по рингу весь почти раунд, больше всего боясь, как бы не ударить. И ведь не ударил, только руку вытянул, а он уж лег, явно довольный, что все так хорошо кончилось. Я даже зубами заскрипел, когда судья сказал: «Аут!» — и поднял мою руку. «За каким чертом эта карамора вылезла на ринг?»
Странное, в общем, было положение. И шаткое. С одной стороны, я действительно продолжал безоговорочно верить, что на большом ринге мне еще делать нечего и что все эти мои нокауты ничего не стоят и случаются лишь оттого, что каждый раз решает дело грубая сила.
Но, с другой стороны, — сомнения. Помните лондоновского «Зверя из бездны»? Алешка притащил мне эту книжку: «Читай, тут все прямо про тебя!» Алешка, того не подозревая, притащил мне яд, и добрую половину ночи я принимал его, закрыв лампочку газетой, чтоб не мешать матери спать.
Пат Глендон, прирожденный великий боксер, человек, пришедший на ринг из неизвестности, для того чтобы ни единого раза не знать поражения! Одноударный Пат, читающий стихи и краснеющий в разговоре, как девушка, способный из-за своего звериного чутья времени и расстояния закончить бой в любое мгновение ударом, разящим как молния…
У меня горело лицо, когда я кончил читать книжку. «Чепуха и враки, — сказал я Алешке. — Обыкновенная буржуазная чепуха, малый. Можешь ее забрать себе…»
Но яд подействовал, попал на благоприятную почву. Почему, в самом деле, не может быть в жизни так, что рождается человек с необыкновенным талантом боксера?
Никому я об этом не стал говорить — не дождешься тут ничего хорошего. Но скоро, к сожалению, слишком скоро произошли события, после которых приятные мысли о собственной личности постепенно, понемногу стали казаться, пожалуй, не такими уж рискованными.
Мы с Наташей решили пожениться. После того, что я сказал ей в театре, после того, как она, не повернув головы, кивнула: «Слышу», ничто не могло остаться прежним.
В ту ночь, после-театра, Москва пела. Она была настолько насыщена музыкой, что мы с Наташей едва успевали выхватывать из воздуха музыкальные фразы: «А это ты помнишь?..» — «Еще бы! Постой, а это?..»
Пела набережная, по которой мы шли, знакомая набережная, на которой так гулки шаги и так приветливы фонари, тихо и вечно влюбленные в кого-то. Пел, немножко привирая и похрипывая от простуды, старый Каменный мост, чем-то растроганный в эту молодую апрельскую ночь. Пел чужой замоскворецкий дворик, в котором мы сидели, когда уже стало светать и когда оказалось, что Наташке непременно надо убедиться, что еще живы и встречают зорьку горластые московские петухи, а заодно поглядеть, не проковыляет ли по талому снегу развалистый возок со слюдяными оконцами?