— Чего думать, ребята? Предлагаю Николая Коноплева! — сказал кто-то.
Ребята зашевелились, загудели:
— Давай, голосуй!
И на этом, казалось, все могло бы благополучно закончиться. Кто-то уже саданул дружески меня по плечу: «Бутылочку кефиру с тебя!» Кто-то, валяя дурачка, запел, как всегда запевали в таком случае: «Капитан, капитан, улыбнитесь!»
Но когда ребята потянули было руки — голосовать, послышался странно напряженный, ломкий, какой-то неестественный и оттого настороживший голос:
— Постойте. Я хочу дать отвод!
Все обернулись на голос. Красный до слез, до удушья, стоял, уперев глаза в стену, Арчил.
— Хочу дать отвод! — повторил он.
Решили, что малый шутит. Сидевший рядом с ним массажист Валентин потянул Арчила за штаны.
— Сиди уж, муха, люди делом заняты…
Все отлично знали, какие мы с Арчилом и Сашкой давние приятели.
— Сиди, муха, не морочь голову!
— Дерни его, Валька, осади оратора!
Но Арчил не садился. Покраснев еще гуще, странно одеревенев, неотрывно глядя перед собой, он повторил:
— Я хочу дать отвод Николаю Коноплеву…
Стало тихо. Кто-то крикнул еще раз с досадой: «Ты что, сдурел?..» Но было уже понятно, что Арчил далек от того, чтобы шутить, что с человеком в самом деле происходит что-то серьезное, потому что, если б это были шуточки, у веселого и непосредственного парня не было б такого отчаянного и несчастного лица.
Тяжело нависло молчание. На Арчила смотрели теперь с неприязнью, ждали.
— Ну, говори, чего тянешь резину?
И Арчил, путаясь в словах, будто пробирался в водорослях по хлипкому дну к берегу, повторяя все время надоедное «понимаете», невнятно забормотал, страдая и сердясь на себя, на свою невнятность:
— Понимаете? Капитан — это, понимаете, ого! Особенно, понимаете, когда за рубеж… Я очень люблю Коноплева, очень… Правда ведь, Коля?..
Арчил метнулся ко мне. Я озлился:
— Давай без этого!
Он осекся: «Да нет, я не к тому, что извиняюсь…»
Не так уж трудно было мне догадаться, что эта растерянная и страдающая муха жужжит с чужого, опытного голоса. Было, конечно, больно оттого, что именно Арчил оказался предателем. Но я понимал, как может быть сильным влияние старика. Значит, вы все еще не успокоились, дорогой и уважаемый Аркадий Степанович, значит, вам все еще нужно, необходимо мстить? Что ж, действуйте. Зря только вы корежите психологию этого парнишки, зря. Могли бы выбрать кого-нибудь посильнее, если побаиваетесь сами… Хорошо ли так-то?
— Довольно, — сказал я, поднимаясь.
Арчил испуганно на меня посмотрел, для чего-то замахал руками, заюлил:
— Что ты, Коля, это совсем не то, ты понимаешь, только не думай…
Я усмехнулся:
— А почему ж мне не думать? За меня другие не думают!
Это было сказано наповал. Выдержка, ирония… Я заметил, как Сашка взглянул на меня и, морщась, быстро опустил глаза, будто натолкнулся ими на что-то твердое и побоялся сломать.
— Другие за меня не думают, — повторил я со значением. — Сам я за себя, знаете, привык думать, не как некоторые, другие…
Выдержка, ирония… Кто-то хохотнул: «Точно!» Я почувствовал, что полностью овладеваю положением. Арчил, красный, растерянный, жалкий был вовсе не в счет. Я посмотрел поверх голов на дверь, не совсем прикрытую, как можно раздельнее и громче сказал, что некоторые зря спешат, что я сам, не кто-нибудь, а я сам даю себе отвод.
— Слышите, товарищ Гогохия? Сам даю себе отвод! Может, повторить погромче? Может, ты стал на ухо туговат, Арчил, по старости лет? Николай Коноплев сам дает себе отвод! Сам!..
Опять — наповал. Особенно получилось здорово насчет тугоухости на старости лет… Нет, голубчики, слабоваты вы в коленях тягаться с Николаем Коноплевым!
— Ах, да ничего ты, Коля, не понимаешь! — заюлил потный, багровый, совершенно несчастный Арчил. — Почему ты так думаешь?
Я ушел, неестественно улыбаясь, бросил у двери через плечо:
— Ребята, я — как все, как большинство… Как сами решите…
Дверь я открыл с нарочитой осторожностью, потихоньку, сделав испуганное лицо:
— Не зашибить бы кого ненароком…
За дверью никого не было.
Полчаса спустя пришел в комнату Геннадий. Вид у парня был смущенный.