Пока я начинаю закипать, ищу нужные слова, Геннадий, обращаясь только и исключительно к Аркадию Степановичу, просит напомнить некоторым товарищам, он так и говорит — некоторым товарищам, что в этом номере живут советские спортсмены и комсомольцы. Голос его при этом вздрагивает. И это так необычно для выдержанного парня, что я боюсь, как бы он не натворил чего. Аркадий Степанович, как видно, тоже это понимает. Старик кладет руку Геннадию на плечо.
— Никто не сомневается, Гена, — говорит он, — никто не сомневается. Просто будьте поосторожней, ребята. Мы ведь не дома.
Утром мы с Геннадием выходим из отеля погулять. Люди, как у нас, шли на работу, народ, судя по времени, чиновный, служивый. Было только гораздо больше шляп, чем у нас, и еще — мужчины шли под зонтами, чего у нас почти не бывает. И еще — люди были странно похожи друг на друга застывшим на лицах выражением некоторой торжественности, рожденным, очевидно, сознанием значительности того, что они шествуют на службу.
Два мальчика, в аккуратных костюмчиках и в беретах, одинаково белобрысые и с одинаковыми, сизыми от холода голыми коленками замерли, завидя нас, в самозабвенном созерцании. Они, конечно, были готовы созерцать так до ночи. Они смотрели на нас жадно. Им, наверное, очень бы хотелось забрать нас щипчиками за шиворот и положить в конверт и потом показывать в школе. А когда надоедим, выменять на марку из Гондураса или Боливии. Когда машины заслоняли нас, мальчики вытягивали шеи и не переставали созерцать.
— Дикари, — сказал я, — если эти голые шпанята не перестанут пускать на нас слюну, я брошу в них первую проходящую машину…
У меня было неважное настроение. Черт его знает, наверное, начинал сказываться шок, который я получил вчера, сталкиваясь всюду нос к носу с изображением этого идолка, с которым надо драться.
— Не злись, — сказал Геннадий, — я же вижу…
— Я не злюсь, — пожал я плечами, — просто этим шпанятам пора делать уроки. Правда, мальчики? Я очень беспокоюсь, Гена, что они не успеют сделать уроки. Это плохо кончается. Сегодня не сделаешь урока, завтра еще что-нибудь… Так вырастают лоботрясы, если не спохватиться вовремя. Общество не может оставаться равнодушным…
— Перестань!..
— Ты черствый человек, — я уже не мог остановиться, — ты равнодушен к судьбе буржуазных мальчиков. Сегодня они смотрят на советского боксера, завтра… Представляешь, что может быть? Предложи им немедленно отправиться вон в ту кирху, замаливать грехи. Или это костел? Не знаю, как это у них называется…
— Я тоже не знаю. Перестань…
— Не знаешь? Какой же ты капитан команды? Тогда пусть идут к черту. Надеюсь, ты знаешь, как послать их к черту?..
Удивительно, как я нервничал перед этим боем. Не надо было ехать. Раз все равно решил уйти с ринга, к чему эти прощальные гастроли и все такое. Я не артист, слава богу. Это артистам нужны прощальные гастроли: они получают хризантемы и венки из лавровых листьев. Я боксер и получу, в худшем случае, по морде, а в лучшем — сам набью физиономию. Кому это надо?
Я предложил Геннадию пойти поискать магазин с сувенирами. «Куплю Татьяне что-нибудь смешное, все съездил не зря…»
Мы шли по улице. Сладковато и остро пахло бензином, полированные дождем машины шипели по мокрому асфальту, полицейский в черной крылатке величаво поднимал жезл, и зонтики и поднятые воротники спешили на переходе покорно и приученно.
Голубоглазая девица, с прилипшими к щекам мокрыми прядями, в упор столкнулась со мной, вгляделась, улыбнулась, помахала рукой в перчатке.
— Ты пользуешься успехом, — сказал Геннадий. — Держу пари, что это проститутка.
— Не завидуй, — сказал я. — Девчонка просто приняла меня за боксера. Знаменитого боксера, которого завтра отлупит их Гуннар. Потом он перейдет в профессионалы. Как ты думаешь, купят его дороже, если он поколотит меня?
Берлунд ни на минуту не оставлял меня в покое. Я сказал Геннадию, что войду только в тот магазин, который обойдется на витрине без Берлунда с его кулаками, тычущими меня в лицо.
— Черт с ним, с магазином, — сказал Геннадий. — Пошли обратно в отель. Махнем с ребятами осматривать город.
— Город! — удивился я. — Интересно, что ты называешь городом?
— Брось, — усмехнулся Геннадий, — это крупный европейский город, очень старинный…
— Здесь пахнет склепом, — сказал я, — до того он старинный. Пахнет сыростью и тленом, как в склепе с красивым, знаешь, надгробием…
— Никак не пойму, — сказал Геннадий, — чего ты дергаешься? Ты действительно боишься завтрашнего боя или представляешься?..