Когда он миновал возвышенность, закрывавшую ферму от дороги, и увидел свет камина, струящийся из ее незанавешенных окон, то испытал чувство тончайшего удовольствия, а одновременно с ним его охватило и то мучительное ощущение, которое обычно испытывает изголодавшийся человек, глядя на реалистичный рекламный плакат, изображающий жизнь в достатке. Машина заскользила вниз по пологому склону под своим собственным весом и он заехал в широкие двери сарая, не включая двигатель. Первоклассный автомобиль двигался тихо, словно призрак, и не проскрипела ни одна из его пружин, не зазвенело ни одно из стекол. Свеженасыпанный гравий почти не хрустел, и Хью вернулся домой незамеченным.
От сарая он пошел напрямик через двор, намереваясь войти в дом через заднюю дверь. Проходя мимо кухонного окна, он заглянул внутрь и увидел там Билла, отдыхающего у огня, вместе с Глупышкой Лиззи, которая обхаживала его с таким видом, как будто бы он был Воплощением Прекрасного, которым он в своем чрезмерно расслабленном состоянии конечно же не был. Хью смутился. Разрушить такую идиллию было все равно, что разбить оконное стекло. Он развернулся, снова прошел через двор и зашел в часовню.
Поначалу темнота в ней казалась непроглядной, но поскольку сквозь западное окно все еще проникали последние лучи заката, глаза его постепенно привыкли к тусклому освещению. Великолепные ангелы на своих постаментах были скрыты во мраке, но темные очертания Древа в восточном конце часовни отчетливо выделялись на фоне высокой светлой стены. Хью стоял и пристально смотрел на него, пытаясь представить его таким, каким он его знал, с десятью яркими фруктами, расположенными в виде трех симметричных треугольников и одним странным фруктом в самом низу под ними. Он слышал рассуждения Джелкса о символизме этого Древа, изображавшего, согласно древним раввинам, небо, землю и промежуточные миры между ними. Он медленно прошел вдоль широкого пространства нефа, поднялся по трем низким ступеням и почувствовал под своими ногами гладкий мозаичный пол святилища. Вокруг него, хотя и скрытое во мраке, располагалось грубое изображение Зодиакального круга, созданное неумелыми укладчиками мозаики, жившими во времена Амброзиуса. Ноги его ступали по тому же самому полу, который топтал своими сандалиями и умерший монах. Он гадал, как часто Амброзиус бывал здесь, один, в темноте, ища поддержки и силы, когда его опутали сети, и думал о том, каким же узким был его собственный путь к спасению от перспективы быть замурованным заживо в духовном смысле. Он пытался воссоздать в своем воображении кубический алтарь Тамплиеров, который, если верить их врагам, представлял собой мерзкий трон бога-козла, но согласно их собственным представлениям, был всего лишь символом Вселенной. Конечно, если кто-то представлял Вселенную в виде мерзкого трона бога-козла, что, как казалось, и было свойственно духовно продвинутым людям, то отношение Церкви к Амброзиусу было вполне оправданным. Если же, с другой стороны, кто-то видел алтарь во Вселенной, то Амброзиус был прав в своем отношении к церкви. Все зависело исключительно от точки зрения. Если верно то, что мы были рождены во грехе и беззаконии, то этот мир, несомненно, можно было считать прекрасным местом для того, чтобы покинуть его навсегда; но если, с другой стороны, наша материальная Вселенная была светящимся одеянием Вечности, как считали Гностики, то это меняло всё. Ему вспомнилось изречение Джелкса: «Я поклоняюсь Богу, проявленному в Природе, и к черту святош!».
Хью молил Бога, чтобы у него хватило смелости послать святош к черту и пойти своим собственным путем, как это сделал Амброзиус. Хотелось бы ему знать, как повел бы себя этот безжалостный мятежник, окажись он в нынешних обстоятельствах. В одном он был уверен полностью — для него не стало бы препятствием на пути к Моне Уилтон даже такое незначительное обстоятельство, как отсутствие расположения с ее стороны. Амброзиус представлялся ему человеком огромной силы воли, подчиняющим себе любого, кто вставал у него на пути. И пока он размышлял, представляя себе ход мыслей Амброзиуса, ему показалось, что некая дверь открылась в его собственном сознании и два разных разума соединились в один, и он снова стал Амброзиусом. Но в этот раз он это осознавал. Одно сознание не подавляло другое, и какое-то время они могли взаимодействовать друг с другом.