— Отличная идея, — сказал тот, который отобрал у меня меч. Он был высокого роста, лысый, и я узнал его голос.
— Как это похоже на тебя, Аристофан, сын Филиппа, — сказал я, — использоваться пьяный разгул как предлог избавиться от главного соперника.
— О, бога ради, — сказал Аристофан. — Неужели это опять ты? — Он уставился на меня и заскулил, как пес при виде лакомого куска. — Господа, — заявил он. — Это уж чересчур. Каждый раз, когда я решаю немного повеселиться, этот маленький уродец возникает ниоткуда и начинает путаться у меня под ногами. Это уже даже не смешно, честное слово. Прошу вас, уведите его куда-нибудь и отрежьте ему башку.
— Да кто он такой? — спросили сзади.
— Меня зовут Эвполид, — сказал я. — И как поэт, я нахожусь под прямой защитой Диониса. Любой, кто хотя бы оцарапает меня, будет обречен не пить до конца жизни ничего, кроме воды.
Кто-то хихикнул, и тут же все зашлись хохотом, как это случается у пьяных — все, кроме Аристофана, который умолял не оставлять меня в живых. Это же так весело, уговаривал он друзей — можно будет носить мою отрубленную голову в сумке и доставать ее, когда потребуется превратить кого-нибудь в камень.
— А теперь, — сказал я уверенно, — верните мне мой меч, и я позволю вам завершить работу, которая, как я вижу, имеет большое общественное значение.
— Это верно, — сказал кто-то. — Мы должны предотвратить отправление флота. Не допустить, чтобы Алки-как-его-там обежал Сицилию и понадкусал весь их сыр. Вот только закончим тут и пойдем жечь корабли.
— Какая прекрасная идея, — сказал я. — У нас есть шанс остаться дома.
Я снова завладел мечом (человека, который его держал, я тоже узнал — в сущности, я узнал многих из них — никто из них не собирался на Сицилию, отчего, вероятно, они и пьянствовали) и поспешно, не оборачиваясь, пошел к дому. Звук разбиваемого мрамора возвестил о том, что они продолжили свои труды. Я захлопнул дверь и задвинул засов.
— Ну? — спросил Федра. — Кого ты убил? Тебя не было довольно долго.
— Успели разбежаться, — сказал я. — Ты же волновалась, правда?
— Ничего подобного, — сказала Федра. — Кому какое дело, что с тобой случится?
Я швырнул меч в угол. Краткое соприкосновение с опасностью почти заглушило сожаления об упущенной возможности побывать на Сицилии, и дух мой воспрял от собственного, пусть небогатого, хитроумия, которое позволило мне выпутался из переделки невредимым.
— Иди сюда и повтори, что ты сказала, — заявил я.
♦
На следующее утро воцарилось всеобщее уныние. Следует понять, что в те времена, до того, как философия вошла в моду, люди были до крайности суеверны, а грядущее отплытие флота и без того взвинтило нервозность. И поэтому, когда поутру обнаружилось, что кто-то разнес статуи бога (оказалось, что развеселые каменщики успели расправиться с большей частью герм в Городе), это было воспринято, как скверное предзнаменование. Гермес, говорили все, это Бог-Спутник. Он сопровождает наши души на пути через Стикс, присматривает за послами и путешественниками на трудном пути — а теперь статуями можно только дорожки посыпать; уж конечно, он разгневан. Думаю, главной причиной паники было то, что никто не знал, кто разбил статуи, поскольку все (кроме меня) спали в ту ночь сладким сном; одна часть граждан собиралась в путь и легла пораньше, другая нагрузилась на прощальных пирах и спала особенно крепко. Поэтому можно было только гадать, кто несет ответственность за святотатство, а в подобных обстоятельствах первыми на ум приходят заговорщики. К восходу солнца сложилось общее мнение, что за разгромом стоит антидемократическая фракция, желающая навлечь на флот катастрофу, чтобы затем каким-то неведомым образом захватить власть в городе. Все это было очень тревожно.
Сведите вместе трех-четырех встревоженных афинян, и они немедленно потребуют отставки стратега. Стратегом был, разумеется, Алкивиад, и таинственные механизмы демократического мышления породили однозначный вывод: раз экспедиция была идеей Алкивиада, была им зачата и выношена, то это он ее и саботировал. В конце концов, говорили люди, Алкивиад не дурак погулять на пиру и напиться пьян, а пьяницы постоянно крушат статуи. Следовательно, ясно как день, что Алкивиад — в одиночку или с сообщниками — и разнес статуи.
Я, разумеется, совершенно точно знал, что он не при чем — но даже я не был настолько глуп, чтобы разевать рот в подобных обстоятельствах. В конце концов, я не испытывал к нему никаких симпатий, и учитывая развитие его карьеры, было совершенно очевидно, что рано или поздно его казнят, а раз так, то почему бы и не сейчас? Кроме того, мне, как афинянину, было необходимо всегда иметь под рукой того, кого можно обвинить в собственных несчастьях; вероятно, в глубине души я винил Алкивиада — если бы не он, не было бы и флота, на который меня не взяли. Я поступил дурно, согласен, и позже был за это примерно наказан.