Прошло несколько дней и стало казаться, что Демосфену удалось уговорить Никия — он напирал на их ответственность за жизни людей, а что касается их самих, то чему быть — того не миновать. Он выбрал правильный подход к Никию, и скоро по лагерю из надежных источников распространились слухи, что мы отчалим в ближайшее время. Ясное дело, настроение сильно улучшилось. Армия досыта наелась Сицилией в частности и Великой Пелопоннесской войной вообще; думаю, реакция была оказалась такой острой из-за завышенных ожиданий и надежд, питаемых в предшествующие экспедиции дни и превратившихся в итоге в глубокое отчаяние. Люди снова начали говорить о противнике (никто не упоминал о нем с самой битвы) и некоторые горячие головы уже заявляли, что в следующий-то раз мы покажем этим козлам. По мере того, как слухи прибавляли в достоверности, только закаленные пессимисты отказывались им верить, а лагерь возвращался к жизни и к чисто афинскому к ней отношению. Поверив, что скоро мы окажемся дома и в безопасности, люди начали говорить, что бежать вот так, поджав хвост — чистый позор, и следовало бы остаться и предпринять еще одну попытку, желательно при свете дня и определенно на море, где наше превосходство не подлежит сомнению. Они так красноречиво, в истинно афинском духе, отстаивали свою точку зрения, что убедили многих, и скоро эти речи дошли до Никия. Никий опять был сбит с толку: не является ли его долгом предпринять последнюю попытку спасти честь и доброе имя Города? Допустимо ли вообще санкционировать это позорное отступление? Предоставили ли капитаны судов еженедельные отчеты по рационам? И так далее.
Но я уверен, что мы бы все-таки благополучно отступили, если бы не затмение. Просто не повезло. Поскольку множество идиотов вбило себе в головы, что мы должны остаться и дать морской бой, затмение было воспринято как знак порицания, посланный нам Богиней. И чем дальше, тем громче звучал ропот недовольства, а Никий, вообще крайне суеверный, занервничал.
Кстати, у меня есть собственная теория затмений, и она такова. Разумеется, затмения суть знаки богов; я не хочу иметь ничего общего с богохульными гипотезами всяких дураков типа Сократа, утверждающими, что затмения — явления природные, лишенные какого-либо смысла. Но я стою на том, что солнце на небе всего одно, и когда происходит затмение, темно становится во всем мире. Следовательно, если какое-то лицо, группа лиц или народ воспринимает затмение на свой счет, то это безусловно проявление самонадеянности и высокомерия самого вызывающего толка. Нам не дано знать, является ли данное конкретное затмение знаком Геры для эфиопов или это Посейдон предупреждает одомантов о землетрясении. Вдобавок разумно предположить, что боги, пожелав что-нибудь нам сообщить, воспользуются несколькими способами одновременно: затмение, полет птиц, возможно, чудо или уродство священной жертвы — так чтобы получатели послания могли быть уверены, что оно адресовано именно им. В противном случае эта система попросту не сможет функционировать: те, кому нечего опасаться, забросят свое начинание (что бы уж они там не начинали), в то время как настоящие адресаты предупреждения вообще не обратят на него внимания, привыкнув к мысли, что большинство затмений не имеет к ним никакого отношения. Разве что у богов все организовано так, что все народы на земле попадают в сложное положение одновременно и нуждаются в предупреждении совершенно синхронно, но я думаю, что мое объяснение гораздо логичнее.
Впрочем, неважно. Афиняне восприняли это самое затмение как прямой приказ самой Афины не прекращать кампанию — и кампанию не прекратили. Нельзя сказать, что это решение вызвало всеобщий энтузиазм; лагерь погрузился в мрачную тишину, а Никий с Демосфеном созвали экстренное совещание, на котором, помимо текущих проблем, обсуждалась и воля бессмертных богов.
Сиракузцы, со своей стороны, восприняли знамение совершенно однозначно. Оно гласило — самым определенным образом — что если они не сделают решительный ход и не покончат с афинянами, покуда те стоят на коленях, то их ожидают серьезнейшие проблемы в ближайшем же будущем. Нельзя исключить, что именно это толкование было верным. Сиракузские корабли постоянно курсировали в виду лагеря, практикуясь в разнообразных морских маневрах. Мнения о качестве военно-морских сил противника в афинском лагере разделились. Некоторые, включая меня, были уверены, что они демонстрируют высокое мастерство и изрядный опыт, и что мы должны оставить всякие мысли о морском сражении. Те же, кто знал науку кораблевождения (или прикидывался, что знает), были склонны считать, что познания сиракузцев в этой области приблизительно равны таковым у их домашних животных. Как и следовало ожидать от множества собравшихся в одном месте афинян, они сумели выработать хитроумный компромисс между двумя этими крайностями, а именно: сиракузцы и в самом деле являются серьезным противником как на суше, так и на море, и неуклюжие эволюции, которые они нам демонстрировали, призваны создать у нас чувство ложного превосходства и так заманить нас в чреватую катастрофическим поражением морскую битву.