Я упоминаю этот инцидент по трем причинам: во-первых, он послужит легкомысленным предисловием к весьма мрачной главе моей истории, во-вторых, в надежде, что в один прекрасный день Ясон, сын Алексида, услышит эти строки и устыдится; в-третьих, в качестве комментария относительно фундаментального дурновкусия ведающих судьбами Мойр, которые позволили таким, как я и этот гнусный Ясон, выбраться с Сицилии живыми, а множество славных мужей обрекли на погибель.
Возвращаясь к моему рассказу. После битвы в гавани нерешенным остался всего два вопроса: как нам убраться отсюда, и возможно ли это вообще. Несмотря на то, что правдивый стратег Сикан и был осведомлен о том, что Сиракузы лишились сорока из девяноста своих кораблей, никто из нас об этом не знал, и когда Демосфен предложил морякам еще раз попробовать прорваться на следующее утро, то остался жив только чудом. В итоге было решено, что мы сожжем оставшиеся корабли и двинемся по суше в Катану, которая к тому моменту всем и каждому казалась этаким раем на земле. На самом деле корабли так и не сожгли— люди, которые должны были этим заняться, решили, что задача поручена кому-то еще — и корабли остались лежать на песке, так что сиракузцы закончили войну, имея ровно девяносто кораблей, как и в самом ее начале.
Следующей проблемой было — когда. Демосфен был за немедленное отступление. Разгром подточил его мыслительные способности далеко не в той степени, как у его коллег, и он понимал, что если мы выдвинемся не задерживаясь, то, во-первых, не дадим врагу времени перерезать дороги, а нашим собственным воинам не — нагрузиться бесполезным барахлом, которое всякая армия, дай ей только шанс, старается прихватить с собой, жертвуя бесценной скоростью передвижения. Но Никий наотрез отказался выступать до проведения полной инвентаризации припасов и составления подробных расчетов потребного для достижения Катаны их объема. Демосфен понял, что пребывающего на грани срыва Никия могут спасти только пять часов бухгалтерской работы, и отступился. Это была, конечно, роковая ошибка; но мне кажется, что Демосфен питал к Никию искреннее, хотя и незаслуженное, уважение, и пожалел его, ибо последний с самых Эпипол испытывал муки обреченного.
Поэтому прошло целых три дня, прежде чем мы оставили наконец свой жуткий, воняющий смертью и разложением лагерь, и во всем войске не было ни единого человека, не считая меня, которому расставание с ним не разбило сердце. Для начала, большинство из нас оставляло здесь раненых друзей — не было никакой возможности взять их с собой — а остальные уходили, имея за спиной непогребенных родных и близких. Затем примем во внимание инстинктивный страх, который охватывает всякого, покидающего относительно безопасное место и вступающего во враждебный внешний мир; тот факт, что мы бросаем корабли, бесконечно усиливал этот страх. Афинянин смотрит на корабль, как ребенок на мать — пока он рядом, надежда жива, чтобы не случилось, но как только он исчезает из виду, афиняне впадают в панику и теряют рассудок.
Заговорив о кораблях, я вдруг вспомнил один из них, который обладал почти божественной аурой — если судить по его обводам и конструкции, очень старый корабль, и согласно выросшей вокруг него легенде, он был одним из тех кораблей, которые построил сам славный Фемистокл много лет назад, еще до Великой Персидской Войны; в битве при Саламине он потопил судно персидского адмирала. И хотя история эта звучала совершенно нелепо, большинство верило; по странному совпадению этот корабль оказался чуть ли ни единственным из всех, не получившим никаких повреждений и не понесший потерь за все время осады; он протаранил сиракузское судно во второй битве и отступил к берегу одним из последних. В результате он приобрел статус нашего бога-покровителя, и сознание того, что мы его бросаем, послужило для многих последней соломинкой. В конце концов мы погрузили на него самых тяжелых раненых; как ни странно, довольно многие из них выжили и вернулись домой, поскольку и сам корабль, и его содержимое выкупил богатый сирийский работорговец, тайный симпатизант Афин. Он обеспечил раненым врачебный уход, и когда война закончилась и корабль оказался никому не нужен, он приказал вытащить его на берег и установил на платформе рядом со своим домом вместе с резной колонной, повествующей его удивительную историю. Здесь он простоял добрых десять лет, пока какой-то раб случайно не спалил его; восстановлению он не подлежал, и уцелевшие остатки пошли на постройку сырного склада.