Тем не менее, сиракузцы, как мне помнится, атаковали нас только через два дня после того, как мы покинули лагерь. К тому моменту мы были буквально измотаны походом; нас мучил голод, мы устали и сбили ноги, многих одолевали лихорадка и дизентерия (я не рекомендую вам проводить отпуск, путешествуя в компании больных дизентерией попутчиков). Мне пока везло и я был относительно здоров, но не могу не признаться, что выказывал меньше отваги и силы воли, чем многие больные, пока Кион не заставил меня взять себя в руки. Его трепала лихорадка, но он ни разу не пожаловался; однажды, после того как я несколько часов ныл, что хочу пить, он покинул строй, отбежал к реке, вдоль которой мы шли уже довольно давно, и принес мне воды в шлеме. Я выпил эту воду, вернул ему шлем, и тут Калликрат принялся орать на меня, не скупясь на эпитеты. Кион сказал ему оставить меня в покое, но Калликрат был явно сыт мной по горло и ему необходимо было выпустить пар. Разумеется, осознав глубину своего эгоизма, я попытался извиниться, но Кион не желал слушать.
Это случилось незадолго до того, как мы достигли реки Анап, где нас уже поджидали сиракузцы. Сперва всех охватил страх, но оглядевшись кругом, мы не обнаружили ни следа тяжелой пехоты — здесь были только толпы легкой пехоты и несколько всадников. Мы тут же почувствовали себя лучше, ибо каждому греку известно, что легкая пехота, которую составляют представители низших классов, является для тяжелого пехотинца опасностью не большей, чем моросящий дождик. Мы ускорили шаг, ожидая, что они вот-вот разбегутся.
Они не разбежались. Они дождались, пока мы подойдем поближе, и осыпали нас дождем копий и стрел. Нельзя сказать, что этот прием необычен, но в целом он служит только для того, чтобы создать у копьеметателей и лучников чувство причастности, а ощущение бесполезности — прогнать. Копья и стрелы никогда не рассматривались, как серьезный вклад в кровопролитие, поскольку стрела убивает храбреца с той же вероятностью, что и труса — неразборчивость, слишком безнравственная для правильной битвы. Поэтому со времен Левлантинской войны между Халкидой и Эретрией, на которой люди впервые бились пешими, а не на колесницах, считалось общепринятым, что легкая пехота должна относится к своей роли без особой серьезности. В принципе, если легкий пехотинец кого-то ранил, его не наказывали сурово, но это рассматривалось как проявление исключительной неуклюжести, которой следовало стыдиться.
Где-то после третьего залпа до нас дошло, что противник что-то недопонимает. Они стреляли, натягивали луки, снова стреляли и так далее — причиняя при этом серьезный ущерб нашей тяжелой пехоте. Демосфен быстро сообразил выбросить вперед завесу, чтобы отогнать их, но едва он это сделал, враги немного отступили и снова принялись за свое — они не бежали, спасая жизнь, но отходили понемногу, заманивая преследователей, пока те не теряли порядок и щиты соседей не прекращали служить им надежной защитой. Тогда сиракузцы выбегали вперед, выпускали новый залп и процесс повторялся. Когда потери стали нестерпимыми, Демосфен отозвал людей назад. Единственного, чего он всем эти добился, это подбодрил сиракузцев, которые стали подходить все ближе, покуда некоторые из наших не потеряли терпение и не бросились вперед; назад они уже не вернулись.
Не могу описать ледяной ужас, который нас охватил. Мы никогда даже не слышали ни о чем подобном; мы не могли измыслить никакой защиты. Смириться со смертью и принять ее неизбежность — это одно дело, и совсем другое — быть заранее уведомленным о методе умерщвления, особенно если этот метод одновременно неслыханный, унизительный и совершенно неотразимый. Многие из нас, думаю, надеялись на героическую смерть на поле славы, способную затмить бесчестье самого позорного провала в военной истории Афин, и вид сицилийских крестьян, приплясывающих перед нами с луками в руках, отрицая саму возможность такой смерти, окончательно сломил их дух. Наши люди стали проклинать сиракузцев и бросаться в них чем попало. Сперва они швыряли камни — в основном мимо — а затем в ход пошли мечи, сандалии, шлемы и все подряд, что было под рукой, а враги только смеялись. Это было уже совершенно невыносимо, и многие, поодиночке или группами, бросались в самоубийственные атаки.