Я заметил крайне неуверенным тоном, что вряд ли в этом есть смысл, поскольку рынок, наверное, уже перенасыщен гораздо более качественными афинянами, и он, скорее всего, окажется еще и в убытке, поскольку ему придется нас кормить. Он посмотрел на меня странным взглядом, как будто я был куском мяса, который обратился к нему с тарелки с жалобой на избыток уксуса в маринаде, и задумчиво поскреб подбородок. Снова наступила тишина, и я снова начал волноваться, когда невысокий лысый мужчина ткнул меня под ребра и спросил:
— Так вы, значит, афиняне?
— Да, — сказал я.
— Отлично, — сказал лысый. — Давайте, развлекайте нас.
Слово «развлекайте» он выговорил протяжно, как будто оно было куском медового теста, и провалиться мне на месте, если я понял, что он имел в виду, хотя кое-какие ужасные варианты и промелькнули в моей голове. Остальным сицилийцам, однако, идея вроде бы пришлась по душе, и кузнец, который явно был в деревне первым среди равных, велел мальчишкам скорее привести родителей.
— Я знаю, что вы, афиняне, считаете нас животными и циклопами, — сказал он, — но мы не такие. Мы любим утонченные вещи — правда, видим их нечасто. Вот что я вам скажу: покажете нам доброе представление и мы дадим вам... — он мгновение подумал, — ... мы дадим вам пять статеров каждому, амфору муки и, может, несколько луковиц. И даже лошадь не отберем. Но если нам не понравится, мы продадим вас в каменоломни. Качество рабов их особо не волнует, все равно там дольше недели не живут. Выручим, может, по тридцать статеров за голову. Ну так что, ждать нам представления или нет?
Я все еще не мог уразуметь, к чему он клонит.
— Какого рода представление? — спросил я.
Сицилийцы захохотали.
— Да нам без разницы, так, ребята? — сказал кузнец. — Главное чтобы это был Эврипид.
И тут передо мной как-будто воссияло солнце — я вдруг вспомнил толстого сицилийца, который уселся рядом со мной в Театре в тот день, когда давали «Стратега» — мою первую (и худшую) пьесу. Он говорил, что сицилийцы одержимы драмой, и я тогда решил, что он преувеличивает — может статься, я ошибался.
— Эврипид?
— Ну да, конечно, Эвприпид. Разве кроме него есть кто-то стоящий?
— Может быть, вы хотите комедию? — спросил я. — Я знаю довольно много из Эвполида.
— Никогда о нем не слышал, — сказал здоровяк. — Про Аристофана слыхал, а про этого, как его — никогда.
Аристофан шагнул вперед; до этого момента он раскрывал рта.
— Должен признаться, — величественно произнес он, — что поэт Аристофан — это я.
— Ты?
— Я.
— Ну что ж, — сказал здоровяк. — Лично я думаю, что твои пьесы говно. Особенно те, в которых ты поносишь Эврипида. Эвприпид — вот настоящий художник.
— Совершенно случайно я знаю Эврипида довольно хорошо, — быстро сказал я. — Я считаю его величайшим из ныне живущих драматургов, и с большим удовольствием продекламирую несколько строк из его последней пьесы.
Это было дурацкое заявление, ибо я ни слова из Эврипида не помнил, если не считать его высказываний о комедиографах, которые следует знать, чтобы было, кого пародировать. Но зато я знал совершенно точно, что Аристофан не способен удержать речь в памяти и пяти минут (если только это не его собственная речь), и исполнился решимости первый раз в жизни попытать счастья в роли трагика. Как вам известно, я умею импровизировать, а спародировать трагические стихи куда проще, чем комические; столкнувшись с затруднениями, вы всегда можете разразиться стенаниями, воззвать к богам или заявить, что смерть хороша, но куда круче было бы вовсе не рождаться на свет. Эти фрагменты всегда поставляются уже расфасованными и готовыми к употреблению, и проговаривая их, можно успеть составить следующие несколько строк.
— И что же это за пьеса? — спросил кузнец.
— «Терсит», — сказал я. — Вам понравится, это чистый мед.
— Никогда о ней не слышал, — сказал лысый. — Когда ее ставили?
— На последних Ленайах, — брякнул я наобум. — Потому-то, наверное, вы о ней еще не слышали. Лучшая из его вещей.
Аристофан таращился на меня, но я старательно отводил глаза, а сам пытался собрать в кучу несколько подходящих эврипидовских клише. Кузница постепенно наполнялась зрителями, а по улице торопились еще и еще люди. Когда я решил, что свободного места больше не осталось, то встал и жестом призвал к тишине.
— Господа мои и добрые госпожи, — сказал я, — я хотел бы испольнить для вас..
— Громче говори! — крикнули из задних рядов.
— Господа мои и госпожи, — заорал я, — я хотел бы исполнить для вас спор между Одиссеем и Терситом из произведения Эврипида «Терсит», недавно поставленного в Театре Диониса в Афинах.