Через некоторое время он опять понес околесицу и я понял, что он действительно плох. Была во всем этом и забавная сторона: в афинском лагере, где лихорадка косила людей направо и налево, мы оба знать не знали никаких проблем — и тут она настигла нас в чистоте сицилийских холмов.
Внезапно я забрал себе в голову, что вот-вот пойдет дождь — и тут-то нам и конец. Я повесил мешки с едой Аристофану на шею, подлез под него — он был такой тяжелый, что я едва выдерживал его вес — и поволок его, надеясь найти хоть какое-то укрытие. Уже практически стемнело, когда я заметил небольшое строение, окруженное одичавшим виноградником, внутри которого горел свет. Я дотащился до двери и отвесил ей пинка.
— Проваливай, — раздался изнутри старческий голос.
— Открой дверь, сволочь, или я ее вышибу, — ответил я злобно, и через некоторое время дверь приоткрылась и в щелочку просунулся длинный острый нос.
— Чего ты хочешь? — спросил этот нос.
— Этот парень умирает от лихорадки, — сказал я. — Требую убежища у твоего очага именем Зевса, бога гостеприимства.
— У нас нет никакого очага, — ответил нос, — у нас тут только треножник и дырка в кровле. За кого ты нас принимаешь, за миллионеров?
Это был хитрый ход, поскольку богом треножников был Аполлон, и уж его-то гостеприимство не интересовало вообще никак. Тем не менее, я отвлекся от теологических размышлений как раз вовремя, чтобы всунуть ногу между дверью и косяком.
— Я отчаявшийся афинский воин, едва спасшийся в битве, — сказал я. — Если ты меня не впустишь, я вырублю твой виноградник.
Нос отозвался какими-то невежливыми словами и отворил дверь. Получив возможность оглядеть его целиком, я обнаружил, что к носу подсоединен чрезвычайно древний дед, некогда очень высокий, а ныне скрюченный возрастом и ревматизмом. Сперва мне был неловко, что я угрожал старику, но вскоре это чувство прошло, ибо это был чрезвычайно неприятный старик.
— Еды у меня нет, — сказал он быстро. — Всю свою еду я захоронил, — заявил он триумфально, как будто предвидел наше появление благодаря некоей сверхъестественной силе. — И не скажу — где, хоть режь.
— У меня есть немного еды, — ответил я. — Мне нужно только место, где бы мой друг мог отлежаться, пока лихорадка не отпустит. Я заплачу, — добавил я со значением.
— Заплатишь мне? — его глазки вспыхнули. — Серебряными деньгами?
— Настоящими серебряными деньгами.
— Давай-ка посмотрим на них.
— Могу я сперва уложить своего друга?
Он раздраженно кивнул, как будто согласился на огромную уступку. Я сгрузил Аристофана на кучу козьих шкур на полу и выпрямился. Боги, какое наслаждение.
— Дай мне взглянуть на деньги, — повторил старик.
Я нашарил полотняный кошелек, полученный в деревне, отвернулся и извлек сиракузскую монету в два статера. Она был в хорошем состоянии — ни тебе дырок, ни откусов по краям — соблазнительная монета. Я представил ее старику. Старик уставился на нее.
— Так вот как они выглядят, — сказал он в изумлении. — Как созреет виноград, мне будет семьдесят три, и я никогда в жизни не видел такой монеты.
Я выждал несколько мгновений, чтобы чары как следует окутали его, а потом сказал:
— Если мой друг поправится, она твоя. Только твоя.
Эти слова оказали на старика замечательное воздействие. Со страшным проворством он заметался по дому, опрокидывая кувшины, а затем раздул в треножнике такой огонь, что он аж загудел. Старик смешал что-то в маленькой глиняной ступке, распевая на незнакомом мне языке. Тут я понял, что он вовсе не грек, а сицел — один их тех дикарей, что населяли остров до прибытия греков. Прежде я не никогда не встречал не-греков, за вычетом гостей с востока и скифов, которых и чужестранцами не назовешь, и был совершенно им очарован.
Через некоторое время он решил, что лекарство готово. В качестве последнего штриха он схватил козу, прежде мирно стоящую в углу хижины, и выдоил из нее капельку молока, а затем оставил ступку на решетку на треножнике, чтобы подогреть.
— Поставим твоего друга на ноги, оглянуться не успеешь, — пропыхтел он. — Только покажи мне еще разок монету.
— Попозже, — сказал я. Он мрачно насупился и снял ступку с треножника. Наклонившись над Аристофаном, он принялся мазать его лицо содержимым ступки. К счастью, сын Филиппа был почти без сознания и не отреагировал.
— Дай ему несколько часов и он лучше прежнего, — сказал старик.
— Куда уж лучше.
— Чего?
— Да неважно.
Старик нахмурился и покачал головой.
— О лихорадке я знаю все, — заявил он с гордостью. — Каждый год ее подхватываю. Это пустяки.
— Утешил, — сказал я. —И кстати, я бы не отказался от лошади или осла, — и побренчал кошельком. — Сможешь помочь?