Я — не милетский крохобор, я не собираюсь эксплуатировать силу вашего воображения. Прежде чем мы окажемся в коронованных фиалковым венком Афинах, я дам вам краткий отчет о нашем пребывании в Катане и путешествии домой.
Сперва Периклида распирало от восторга — под его кровлей остановился сам великий Аристофан! — и три дня он обращался с нами, как с царевичами. К нашим услугам было все, что только можно купить на прибыль от торговли сушеной рыбой за двадцать лет, а взамен мы должны были всего лишь беседовать с ним о театре. Никто из нас, однако, не мог отыскать в себе слов, способных удовлетворить скромные, пусть и эксцентричные, нужды нашего хозяина. Мы как будто забыли, каково это — быть литературными светилами Афин. Даже Аристофан оказался очень немногословен в описании своих невероятных талантов и достижений, а я и вовсе бесполезен. В моей памяти не сохранилось ничего, кроме афинской экспедиции к Сиракузам, как будто я родился, высадившись на Сицилии, а вся предшествующая жизнь казалась героическим эпосом древних эпох, когда мир был юн и боги все еще являлись людям. Я был бы рад поверить в существование мифических Афин, столицы сказочной области Аттика, где люди целыми днями возделывают землю, пишут пьесы и беседуют с друзьями о погоде и политике, и где никто никогда не умирает. Но увы, настоящий мир, как мне было известно слишком хорошо, вовсе не таков. В реальном мире охваченные ужасом люди маршируют по незнакомым дорогам и оказываются заперты в садах, спят в канавах, пока вокруг рыщут всадники; рано или поздно наш отпуск закончится, я натяну расползшуюся обувь и грязный плащ и вернусь к работе.
Признаюсь без утайки — от пребывающего в подобном настроении меня для одержимого сценой тунцового магната не было никакого прока. Единственным, о чем я мог и хотел говорить, была Война — боги, как я жаждал поговорить о ней хоть с кем-нибудь, даже с Аристофаном. Я пару раз попробовал, но он затыкал уши пальцами и орал, пока я не уходил. Большую часть времени он упивался до бесчувствия, достигая результата с удивительной эффективностью. Когда я сам попробовал этот метод, то заснул и видел сны про войну — ничего хорошего. Потом появлялся Периклид, переполненный надеждой, что мы наконец готовы поболтать о первой репетиции «Ос» или о том, что Агафон говорил Эврипиду про Софокла.
Я расспрашивал всякого встречного и поперечного, что случилось с афинянами, и пытался разузнать, добрался ли еще кто-нибудь до Катаны. Несколько таких обнаружилось — катанские власти гостеприимно посадили их под замок, пытаясь тем временем договориться с финикийским работорговцем о перевозке беглецов обратно в Афины. Но я узнал, что Никий и Демосфен были мертвы, а большинство попавших в плен умерли от холода и голода в каменоломнях. Выходило, что из сорока тысяч человек, покинувших лагерь, резню в саду и на берегу реки пережили в общей сложности тысяч семь. Из этого числа только четыре тысячи прожили достаточно долго, чтобы быть проданными в рабство, главным образом — финикийцам. Очень немногие из них были афинянами. Встреченный мной коркирец, сбежавший из каменоломен, рассказал, что афиняне ломались очень быстро — отказывались есть, заболевали и умирали. В них не осталось воли к жизни, сказал он, поскольку они были уверены, что их Город обречен. Кроме того, я выяснил, что огражденный сад принадлежал человеку по имени Полизелс. По общему мнению это был вполне достойный человек, и когда он обнаружил, что его владения по колено завалены трупами, то был потрясен настолько, что слег в горячке, и родственникам пришлось его выхаживать. Когда он оправился, перед ним встала задача как-то избавиться от мертвых тел четырнадцати тысяч афинян, и очень долго ему не удавалось ничего придумать. За это время афиняне не стали пахнуть лучше, и соседи принялись жаловаться. В конце концов он нанял сколько-то рабов и поденщиков, чтобы те вырыли огромную яму на заболоченном участке, где ничего не росло, и заполнили ее трупами. Затем они навалили сверху огромный каменный курган, а он принялся выбивать из сиракузских властей компенсацию за феноменальные затраты, которых вся эта операция потребовала. В юридическом смысле дело оказалось настолько запутанным, что он или его наследники до сих пор судятся с Сиракузами.
Через три дня Периклид вошел в нашу спальню и довольно смущенным тоном сообщил, что договорился о проезде для нас. Мы рассыпались в благодарностях. От этого, казалось, он почувствовал себя еще более неудобно. Он объяснил, что корабль, на котором нам предстоит плыть — один из его собственных. Мы еще раз сердечно его поблагодарили. Он пустился в более подробные объяснения: все его корабли — грузовые суда, перевозящие сушеную рыбу, а стало быть, путешествие на любом из них нельзя назвать увеселительной прогулкой. Мы сказали, что это неважно — главное, что мы отправимся домой. На самом деле, сказал Периклид несчастным голосом, на рыбовозах есть место только для членов команды. Ему ужасно неудобно говорить об этом, но...