— Дай я хоть сапоги сниму.
— В пекло твои сапоги, — сказала она нетерпеливо и я улыбнулся.
— Ногам жарко, — сказал я. — Я хочу разуться.
— Ну так снимай уже свои проклятые сапоги, если это так для тебя важно, — сказала она. — Только объясни мне, в чем дело. Я хочу знать, арестуют тебя или нет.
Я обнял ее. Чувство было знакомое, как будто она и вправду была моя. Она отпихнула меня.
— Не сейчас, — сказала она. — Расскажи, что происходит. Как ты иногда бесишь.
Я сел и стянул сапоги.
— Фракс, — позвал я, — принеси-ка мои сандалии. И я бы не отказался от куска хлеба с сыром, если найдется.
— Честно говоря, — сказала Федра, — я тебя не понимаю.
— Знаю, — ответил я.
Она сморщилась.
— Не знаю, почему я вообще с тобой связалась. Это же смеху подобно. Говори, что происходит.
Я бы и хотел сказать, но все еще никак не мог. Ничего-то у меня не получалось, как всегда. Фракс принес хлеба с сыром и я поел.
— Собираешься ты рассказать или нет? — спросила Федра. — Или мне пойти на агору и поспрашивать людей?
Я поставил блюдо и смел крошки.
— Федра, — сказал я, — что, если бы... — я не мог закончить фразу; это было не нужно и прозвучало бы смехотворно. Я собирался сказать что-то вроде: если бы мы начали с чистого листа — но разумеется, мы не могли этого сделать. Это было невозможно.
— Если что?
— Ничего, — сказал я. Я понял, что вернулся домой. — Федра, армия уничтожена.
— Что ты сказала?
— Армия, Федра, — сказал я. — Она уничтожена. Все мертвы.
Она уставилась на меня.
— Ты сошел с ума? — сказала она.
— Нет, — ответил я, — но не знаю, почему. Федра, это было ужасно. Все до одного убиты, Никий и Демосфен тоже. Всего лишь горстка уцелела.
— Я не понимаю, — сказала она. — Бога ради, объясни нормально.
— Сиракузцы победили, — сказал я. — Они разгромили нашу армию. Разгромили, перебили, уничтожили, вырезали, умертвили, ликвидировали, выкосили — нет для этого подходящего слова. Я сбежал и добрался до Катаны. Я да Аристофан, сын Филиппа. Думаю, еще несколько сот человек спаслось. Но все остальные мертвы. Я добрался до Катаны и его дотащил, и мы сели на грузовой корабль. Остальные не вернутся назад.
Какое-то мгновение я чувствовал, как это давит на меня всем своим весом — как, знаете, когда зубы болят так, чтобы вы думаете, что больше не способны вынести эту боль. Как будто Федра меня разморозила, и теперь мне суждено распасться на куски и растечься лужей, и надо было скорее вытошнить все произошедшее. Душа моя, что внутри, требовала, чтобы я все выложил ей немедленно же, как придет на ум, и тогда я избавлюсь от яда, выпущу гной из нарыва и смогу поправиться.
Ты дурак, говорила моя душа, если ты не избавишься от всего этого сейчас, пока она утешает тебя и обнимает, тебе никогда не очиститься. Но мне удалось собраться как раз на это мгновение, и загнать все слова обратно — а затем я уже смотрел на все снаружи, скорее как свидетель, чем как участник. Пока это длилось, я сжимал ее руку, но не более того, хотя мне хотелось хотелось прижаться к ней лицом и спрятаться в ее объятиях. Я понял, что вовсе не хочу избавляться от своего уникального приобретения, великой тайны, вверенной мне богом. Так скряга торопится спрятать горшок с монетами, чтобы никто его не нашел.
— Ох, Федра, — сказал я, поднимая голову и глядя ей в глаза. — Пока я отсутствовал, я навидался самых необыкновенных вещей.
Федра повела себя изумительно. Ей страшно хотелось вызнать у меня все до последних подробностей — что же еще она могла чувствовать в ее положении? Но она просто сидела рядом и ждала, пока я воевал со своей душой, и даже пока я закрывал ворота перед ней и всем остальным миром. Если бы я тогда растекся — а это едва не произошло — если бы я потерял равновесие, а она бы меня подловила, вся наша жизнь пошла бы совершенно по-другому. Именно тогда, по каким-то неуловимым жестам и словам, я понял, что она меня не поймет.
— Ты должен что-нибудь сейчас сделать? — спросила она. — Уведомить кого-то или что-то еще?
— Уже сделано, — сказал я. — Не возражаешь, если я просто посижу с тобой минутку-другую?
Она не улыбнулась и не обняла меня.
— Конечно, нет, — сказала она. — Если это я тебе нужна.
— Больше никого нет, — сказал я. — Все они мертвы.
— Калликрат?
Я кивнул. Она не произнесла ни слова. Она знала, что будь он жив, я бы поговорил с ним и все ему рассказал. Но ни осталось никого живого, кому можно было рассказть об этом — по крайней мере, до тех пор, пока мой ум не перемелет, не переварит и не трансформирует это во что-то еще.
— Пообещай, что не будешь спрашивать об этом, — сказал я.
Она улыбнулась.
— Хорошо, — сказала она. — Ты вернулся, ты цел, это главное.