Примерно через неделю после вручения повестки я пришел на агору, чтобы купить дрозда и связку голубей. Из-за войны эти продукты стали дефицитными, но я был твердо намерен отведать голубя хотя бы раз, прежде чем умру. Людей на их смертном одре мучают многочисленные сожаления — так много можно было сделать и все-таки не сделано, так много поступков, без которых лучше было бы обойтись, все-таки совершено. Больше всего в тот день я сожалел о том, что при жизни ел недостаточно голубей, и разыскивал их с таким рвением, что не глядел, куда иду — и в итоге с разгону врезался в какого-то покупателя.
Тот обернулся ко мне, закипая гневом.
— Ты, осел неуклюжий, — сказал он, — я из-за тебя чуть два обола не проглотил...
Это был Аристофан, сын Филиппа. Он осекся и уставился на меня.
— Привет, Аристофан, — сказал я. — Птицу покупаешь?
Подмышкой у него была связка голубей, а в левой руке — четыре перепела, и отпереться ему было трудновато.
— Да, — ответил он с вызовом. — Тебе-то что?
— Устраиваешь пир, как я понимаю, — сказал я.
— Нет, — быстро сказал он.
— Ты что, собираешься съесть всех этих птиц в одиночку?
— Никаким законом это не запрещено, — тут появился его раб. Раб нес шесть куропаток, еще двух перепелов, утку и фазана. Он выглядел, как телега с оперением для стрел.
— Проголодался, а?
— Ну да, устраиваю пир, — сказал Аристофан. — Хочу и устраиваю, у нас демократия.
— А я приглашен?
— Нет.
Я вздохнул.
— Быть посему, — сказал я. — Мне как раз привезли молодой сыр и колбасу из деревни, так что это ты пострадавшая сторона. И как у тебя дела?
Люди начали показывать на нас пальцами и перешептываться, и вид у Аристофана сделался чрезвычайно смущенный.
— Как обычно, — сказал он. — А что такое?
— Да просто интересуюсь по-дружески. Почти ведь и не виделись с возвращения.
— Ну, я был занят, — сказал сын Филиппа. — Кстати, я тут должен...
— Собирался, между прочим, заглянуть к тебе и поболтать, — сказал я. — Хотел убедиться что лихорадка больше тебя не тревожит.
— Совершенно не тревожит.
— Помнишь, как это было, а? Как ты чуть не умер там, в горах, но я дотащил тебя до безопасного места.
— Слушай, приятно было тебя увидеть, — сказал Аристофан, — но у меня тут встреча и...
— Я немного переживал, видишь ли, — сказал я, — что ты еще не совсем оправился после сидения в том кувшине с оливками. Ты же помнишь кувшин с оливками? Тот, в который я тебя спрятал, чтобы провезти мимо патруля?
— Да. Слушай...
— А еще удар по голове, — продолжал я. — Которым тебя наградили, когда я спасал твою жизнь на Эпиполах. Когда ты удрал. Потеряв щит.
— Пока, — он попытался улизнуть, но к этому моменту нас окружало плотное кольцо хихикающих афинян, и у него ничего не вышло.
— Понимаешь, — продолжал я, — воин выглядит так нелепо, когда убегает, бросив щит. Помню, ты изрядно повеселился за счет старого Клеонима в одной из пьес — он ухитрился уронить свой. Как же там ее...
С Аристофана было довольно. Он принялся проталкиваться через толпу и выронил в процессе голубей. Я наклонился и поднял их.
— Аристофан! — крикнул я ему вслед. — Ты уронил свой щит... — извиняюсь, свои покупки! Они тебе не нужны?
Ответа не последовало — Аристофан спешил прочь. Я пожал плечами, стряхнул с голубей пыль и отправился домой. Маленькая статуя Гермеса рядом с домом была разбита на куски, и кто-то написал на основании: «Смерть предателю». Это несколько поумерило радость триумфа; я вошел и бросил связку к очагу.
— О, молодец, — сказала Федра, занятая прочесыванием шерсти. — Я знала, что ты их где-нибудь да найдешь.
— Подарок от Аристофана, — я рассказал ей о сцене на рынке. Она рассмеялась.
— Пожалуй, какое-то время мы от него острот про брошенные щиты не услышим, — сказала она.
— Особенно я, — ответил я. — Целую вечность. Забыла?
Наверное, это было не самое тактичное замечание. Федра, однако, сдержалась и даже смогла улыбнуться.
— Ну разве ты не счастливчик? — сказала она. — Сам подумай. Никаких больше комедий Аристофана — там, куда ты отправишься. Никаких рабов, побиваемых колбасой. Никаких идиотских шуток по поводу названий городов.
— Никаких больше парабас Фриниха, — добавил я. — Это тоже довольно существенно.
— Никакого больше Телеклида, — продолжала она. — Никакого хора, взывающего к богам, когда он не знает, как вывернуться.
— Никаких горящих домов, когда он не знает, чем закончить.
— Никаких гастрономических сцен Кратета.
— Никакого Аристомена вообще.
— И больше никогда тебе не придется сосать гальку, чтобы не сблевать, когда Амипсий в очередной раз зарядит сцену с дрищющим стариком. Боги, да ты счастливчик, Эвполид. Хотела бы я отправиться с тобой.