Я улыбнулся.
— И я бы не отказался, — сказал я. — Ты разбираешься в комедии, Федра.
— Как мне и положено, — ответила она. — Я замужем за комедиографом, забыл?
— А вроде бы, никогда ей не интересовалась.
— Ничего не могла поделать, — рассмеялась она. — Боги, ты помнишь, как Гермипп получил приз за ту вещицу с китом? У тебя было такое лицо, когда ты вернулся домой, будто тебя уксусом напоили, ты швырнул посохом о стену и едва не разрыдался.
— В тогдашних обстоятельствах это было самое разумное поведение, — сказал я.
— Я из тебя неделю не могла слова выжать, — сказала она. — Ты даже не ругался, только сидел тут молча. А потом напился и декламировал его просод идиотским голосом.
— Так он лучше звучал, — припомнил я.
Она наклонилась и положила шерсть на пол.
— А помнишь тот раз, когда Аристофан пришел третьим и ты закатил победный пир, притом что ты даже и не участвовал?
— Тебя же здесь тогда не было.
— Нет, была, — сказала она, — но я дулась и не вышла из комнаты. А этот идиот Критобул заблевал твой новый плащ.
— Только богам известно, что он ел, — сказал я. — Мне пришлось его выбросить.
Федра улыбалась уже непритворно.
— А помнишь, когда ты победил с «Льстецами»? Ты ждал, что тебя освищут, и Аристофан еще заплатил каким-то мужикам устроить драку в зале, но ты узнал об этом и перекупил их? Я тобой гордилась.
— Это же было до того, как мы помирились?
— И все равно я тобой гордилась, — сказала она. — И еще я очень хотела быть на том пиру, но, конечно, не могла. Вообще-то я ни разу не была на твоих победных пирах. Тебе лучше поторопиться со следующей пьесой, чтобы я смогла...
Она не договорила. Я отвернулся.
— Мы дураки, правда? — сказала она. — Могли бы кучу удовольствия получить вместе.
— Ты выйдешь замуж еще раз? — спросил я.
— В моем возрасте и с таким лицом? Ты, наверное, шутишь.
— У тебя будут деньги, — сказал я, — а кроме того, внешность — это еще не все. Ты могла бы выйти за Гермократа — его жена умерла в прошлом году.
— За Гермократа? — почти выплюнула она. — Не надо оскорблять мой вкус.
— Какая ты разборчивая, однако, — сказал я. — Он довольно привлекательный парень.
— Гермократ, — повторила она. — Человек, который поставил «Эгинцев», выдав их за комедию! Да я лучше стану миртом на рынке торговать.
— Тебе необязательно выходить за комедиографа, — сказал я. — Сойдет и трагик. У тебя подходящее имя для жены трагика.
— О нет, — сказала она. — Или комедиограф, или никто.
— Из комедиографов, говорят, никакие мужья.
— Ага, — сказала она. — Выстраданное знание. Я могла бы и сама попробовать писать.
— Ты?! — воскликнул я. — Не смеши меня. Что может женщина понимать в поэзии?
— А как же Сафо? — быстро сказала она.
— Очень переоцененная поэтесса, — ответил я. — Даже для иностранки. И к тому же половину ее стихов написал на самом деле Алкей. И кто возьмется поставить эти твои пьесы?
— Филонид, — ответила она. — Я навру, что это твои.
— Ты не посмеешь.
— А что такого? — сказала она. — Это всего лишь ремесло, как роспись по амфорам. Всего-то надо изучить технику — любой дурак справится.
— Чепуха.
— Увидим.
— Нет, не увидим. Я запрещаю.
— Запрещаешь, значит?
— Категорически.
— Ну что ж, в таком случае, — сказала она, — я лучше ощипаю твоих голубей. — Она подобрала птиц и позвала Фракса. — Приготовим их с молодым сыром и колбасками.
♦
На следующий же день объявили дату суда — он должен был состояться через шесть дней в Одеоне, третьим по счету. Будь моя воля, я бы предпочел Одеону двор архонта — акустика там была получше, а водяные часы шли медленнее. Третье слушание, однако, было хорошим знаком, ибо победные постановки «Марики» и «Льстецов обе состоялись на третий день фестиваля. Я упомянул об этом в разговоре с Федрой, и она сказала, что мне понадобится хороший постановщик — и тут раздался стук в дверь. Фракс открыл и я увидел знакомое лицо, но не смог вспомнить, кто это. Но едва он раскрыл рот, чтобы пожелать доброго утра, я его узнал.
Это был Питон, профессиональный оратор. Я видел его десятки раз — на агоре, где он перекорялся с Сократом и его приспешниками, в банях и в Гимназии. Он называл себя философом, но был из тех, кто зарабатывает на жизнь, обучая людей искусству говорить — в Собрании или в суде. Это еще одно умирающее ремесло, рад заметить; не потому, что оно гнусно, как доносительство, но потому, что кормит таких вот омерзительных типов.