Если в сравнении с этим домом жилище Филодема выглядело как лачуга, то присутствующие вызвали у меня чувство, будто я провел всю свою жизнь среди конюхов и рыботорговцев. Явились не только те, о которых я уже слышал — здесь были так же и Филонид, лучший начальник хора в Афинах, флейтист Мосх (специально нанятый, поверите ли, просто для развлечения гостей); а рядом с хозяином со скучающим видом возлежал человек, пользующийся самой дурной славой в городе — Алкивиад.
Можете представить, какой эффект все это произвело на меня — уже и так парализованного и едва способного говорить. Однако душа моя, что во мне, велела быть сильным, как будто я противостою эскадрону кавалеристов или разъяренному медведю; я шагнул вперед и со скромной улыбкой предложил принесенную мною еду. Клисфен-Извращенец расслышал, должно быть, слова «жаренные дрозды», потому что откинулся назад, не поворачивая головы, ухватил одну из птиц, запихал в рот, прожевал и выплюнул кости, ни на мгновение не прервав какой-то чрезвычайно драматический рассказ. Определенно, искусство быть благородным не ограничивалось способностью декламировать Архилоха.
Аристофан томно поднялся на ноги и обнял меня, прошептав на ухо:
— Скажи только слово о той проклятой козе и я убью тебя.
Затем он грохнул по столу кружкой, взывая к тишине, и представил меня:
— Эвполид, сын Эвхора из Паллены.
Это, похоже, было все, что он имел обо мне сказать.
Воцарилась мертвая тишина, гости уставились на меня. Я вымученно улыбнулся и Алкивиад хихикнул.
— А это поэт Эврипид, — продолжал Аристофан, — политик Теор, а там Сократ, сын Многоумия... — и продолжил называть всех присутствующих по очереди, как будто я был слабоумным или иноземцем, никогда не бывавшим прежде в Афинах и считавшим Акрополь общественным зернохранилищем. Не в первый и не в последний раз я бы с радостью зарезал Аристофана.
Я занял место на крайней кушетке и спрятался за соседом, Теором, с которым был шапочно знаком. В «Ахарнянах» его выставили дураком, он был слегка обижен и потому, решил я, мог оказаться союзником. Когда он передавал мне чашу, я прошептал ему:
— Благородный Теор, почему, ради богов, меня пригласили сюда? Все эти необычные люди... я никогда в жизни не оказывался в такой компании.
Теор расхохотался — он был толстяком и поэтому весь заколыхался.
— В некотором смысле это комплимент, — сказал он, подняв чашу и забрызгав одежду вином. — Наш хозяин слышал о тебе.
— Обо мне? — повторил я, потрясенный.
— А чего же ты ожидал, — зевнул Теор, — декламируя свои хоры и диалоги всем и каждому? Сын Филиппа собрал большую часть твоего «Стратега» из разных источников и, полагаю, ты его встревожил. Поэтому Бога ради, делай, что тебе заблагорассудится: напивайся, громи столы, подожги Сократу бороду, но ни в коем случае не декламируй свою пьесу, иначе когда «Стратега» наконец поставят, публика обнаружит, что уже слышала эти речи, только в слегка измененном виде.
Я опешил.
— Ты полагаешь, он украдет его? — сказал я.
— Если тебе повезет — да, — сказал Теор, — а затем даст понять, что это ты украл его у него на этой самой пьянке, поправ священные узы гостеприимства, будто фиванец какой. Если же не повезет, он сочинит на него пародию. И тогда ты соберешь свой урожай смеха, но не совсем того сорта, какого ждал. По-моему, он уже спер твою шутку насчет угрей.
Я не мог решить, впасть ли мне в ярость или почувствовать себя глубоко польщенным, однако душа моя, что во мне, посоветовала остановиться на втором варианте, и я рассмеялся. Определенно, это был правильный выбор, ибо Теор чуть придвинулся ко мне и продолжал:
— Если хочешь насолить сыну Филиппа, попробуй найти предлог, чтобы рассказать историю про коз на Гимете — все просто умирают от желания ее услышать, — тут его поразила какая-то мысль и он быстро добавил. — Нет, не надо. Расскажи ее лучше мне, только тихо.
Я рассказал и он снова расхохотался, а тут как раз и закончилась еда. Зевсик и Калликрат (который притворялся моим слугой, а потому должен был стоя наблюдать за гулянкой) собрали мои тарелки и подносы; появились флейтистки и принялись играть. Пьянка начиналась.
Не знаю, как часто вы бываете на подобных приемах; если часто, то знаете, о чем там обычно говорят перед тем, как вино берет свое. Сперва ведутся до крайности аристократические беседы: «когда я был с посольством в Митилене» и «самого большого кабана мы завалили на охоте на Крите» или «это было в тот год, когда Алексикакос выиграл гонки колесниц в Дельфах; никогда этого не забуду». Это была родная стихия для Теора, и Клисфена-Извращенца, хотя последнее слово всегда оставалось, разумеется, за Алкивиадом. Затем Аристофан дал мальчишке знак, что следует увеличить долю вина в кратерах, а воды — уменьшить, и через некоторое время все уже яростно спорили о богах и природе Правосудия. Ученый Сократ и Эврипид затеяли меж собой битву на этом поле, и вскоре все остальные замолчали и стали слушать. Что касается меня, то уж я-то слушал во все уши, поскольку именно в таких наблюдениях и нуждались мои пьесы. Некоторое время ни одна сторона не могла одержать верх, ибо Эврипид умел очень быстро говорить. Однако постепенно он начал уставать и Сократу удалось перехватить инициативу.