Не желая больше испытывать судьбу, я покинул прием вскоре после этого. Это, разумеется, было ошибкой — ни в коем случае не уходите прежде своих врагов или хотя бы до того, как все они упьются так, что перестанут представлять опасность. Позже я узнал, что после ухода имя мое называлось в связи с несколькими самыми отвратительными персонажами. По каким-то причинам люди верят слухам, распространяемым на приемах; а одним из тех кто их слышал тогда, был Алкивиад.
♦
В те дни, однако, я был столь самодоволен и занят самим собой, что просто жить рядом со мной было тяжко, так что даже Филодем и мой дорогой Калликрат с трудом меня выносили. Я, естественно, отнес это на счет ревности, но начал понимать, что когда я достигну совершеннолетия, то покину дом Филодема и сам стану полноправным домовладельцем. В каковых обстоятельствах, разумеется, мне понадобится жена.
Я посещал Федру и ее семью с самой ночи серенады, и мои намерения были совершенно очевидны для всех. Ее родителей, казалось, мысль обо мне, как о зяте, не отталкивала, в чем я видел эффект моей состоятельности и, боюсь, моего ума и магнетической привлекательности. Более того, они вроде бы не возражали пропустить кое-какие необходимые этапы и перейти сразу к женитьбе.
Однако Филодем, который вел переговоры от моего лица, не был склонен спешить и настоял на формальном обсуждении приданого, несмотря на то, что они были готовы с радостью отдать все, что мы попросим. Меня подобный подход разозлил и мы поссорились.
— Разве тебе непонятно, юный идиот? — сказал он. — Если они так торопятся сбагрить тебе девицу, тому должна быть какая-то причина...
— Сбагрить? — ответил я яростно. — Что ты имеешь в виду — «сбагрить»? Она красива и искусна, они предлагают с ней десять акров...
— Именно, — сказал дядя. — И при всем при том она в свои почти шестнадцать до сих пор не обручена. Как ты это объяснишь?
— Очень просто, — ответил я, лихорадочно пытаясь придумать хоть одно объяснение. — Она была обручена с мужчиной, который или внезапно обнищал или погиб на войне.
— Они хоть раз упоминали о чем-то подобном? — спросил он.
— Поскольку тема эта ни разу не поднималась, — величественно ответил я, — то нет.
— То, что тема ни разу не поднималась, — сказал дядя в отчаянии, — лишний раз доказывает, что ты куда больший идиот, чем я думал.
Я решил перейти в атаку.
— Ладно, — сказал я. — И какова же причина, по-твоему? Как я уже говорил, она красива и искусна, ее приданое великолепно, и я абсолютно уверен, что у нее нет никаких болезней или уродств. Остается не так много, разве нет?
Филодем покачал головой.
— Я не знаю, — ответил он. — И никто не знает. Но все мои знакомые — пехотинцы; они не вращаются во всаднических кругах. Калликрат полагает, что его армейские друзья что-то знают, но молчат.
— Ты наводил справки? — злобно сказал я.
— Разумеется, наводил, — сказал Филодем. — Это мой долг — наводить справки. А как, по-твоему, устраивают женитьбу? Иначе молодые идиоты вроде тебя, у которых искры из глаз сыплются, женились бы на девицах с фракийскими бабушками или одной ногой.
Я попытался вести себя разумно.
— Послушай, — сказал я. — Я знаю, что ты действуешь из самых лучших побуждений, и ценю это, очень ценю. Но с Федрой все хорошо. Я клянусь.
— Тогда почему, — сказал Филодем, — ты не расспросишь кого-нибудь из своих новых друзей-всадников, о которых мы столько слышим?
Это меня буквально взбесило.
— Так вот в чем все дело! — заорал я. — По-твоему, я должен взять в жену какую-нибудь девицу из семьи пехотинца — с красными руками и несколькими козами на Парнасе! И даже, наверное, у тебя есть такая на примете, за небольшую мзду от ее благодарного отца?
На секунду мне показалось, что Филодем меня ударит, и я попятился назад. Он побагровел и схватил посох; затем с очевидным усилием успокоился и стал холоден, как лед.
— Если ты так считаешь, — сказал он, — я заключу соглашение на предложенных условиях, после чего ты можешь убираться к воронам. И я надеюсь, что у твоей проклятой Федры обнаружатся деревянные ноги и проказа.
Я попытался извиниться, но он отверг извинения, так что я просто ушел. Шагая к агоре, я обдумывал его слова, и мне пришло в голову, что единственным, кто вроде бы что-то знал о Федре, был Аристофан. Разве он не говорил что-то о ее «привычках» в ту ночь? Но как я могу просить его о помощи, выставив его дураком перед собственными гостями? Разумеется, я только отплатил ему его же монетой авансом, поскольку он собирался точно так же поступить со мной; но я сомневался, что он смотрит на это так же. А затем меня поразила ужасная мысль. Что, если Теор, затаивший против него злобу, солгал о причинах, по которым Аристофан меня пригласил? Что, если на самом деле он сделал этого для того, чтобы я познакомился с начальником хора Филонидом и другими важными людьми? Кровь, казалось, застыла у меня в жилах. Подумать только — великий комедиограф протянул мне руку помощи, как собрату по ремеслу, а я в уплату за это опоганил празднование его победы! Чем больше я думал об этом, тем больше убеждался, что Теор лгал — он был, в конце концов, из тех людей, которым не веришь, даже когда они называют твое собственное имя — и что я совершил ужаснейшую ошибку.