Он вернулся спустя двадцать дней; при нем были спартанцы с острова, включая сто двадцать аристократов — все закованные в цепи. На сей раз славословие носило иной характер, и хотя следующая пьеса Аристофана, целиком посвященная грубым издевательствам над Клеоном, получила первый приз, это было всего лишь чисто афинским способ выразить любовь к Клеону, как прежде выражали любовь к Периклу и Фемистоклу.
Позже все сошлись во мнении, что слепой удачей тут и не пахло. Клеон, не будучи солдатом, не думал, как солдат. Он понял, что тяжелая пехота, сердце и душа любой греческой армии, была в данном случае только обузой, и поскольку целью миссии являлся захват наибольшего числа спартанских гоплитов живьем, он не мог использовать в ней тяжелых афинских пехотинцев. Вместо них он использовал свои мозги. Сперва он поджег лес, покрывающий Сфактерию — Демосфен был слишком хитроумен, чтобы додуматься до чего-то столь простого — и когда спартанцы стали выскакивать на открытое место, будто зайцы из ячменя, его легкая пехота и лучники принялись изводить их и не останавливались до тех пор, пока спартанцы от изнеможения и раздражающей невозможности схватиться с врагом как положено не побросали щиты и не сдались. Тактика была новой и совершенно варварской, но она сработала, причем без всяких потерь с нашей стороны и с очень небольшими — с их.
Таков был Клеон — самый, наверное, афинский из лидеров Афин моего времени. Неправильно было бы равнять его с Фемистоклом или даже Периклом, ибо эти мужи оставили Афины куда более могущественными, чем приняли. Но в некотором смысле их все-таки можно поставить рядом, поскольку каждый из них научил мир новым трюкам. Моим профессиональным долгом было ненавидеть Клеона, и я старался, как мог. Но я встречался с ним множество раз и ничего не мог поделать — он мне нравился.
Я как-то наблюдал в Пирее за толпой, которая в свою очередь наблюдала за коршуном, атакующим голубя. Иноземцы желали голубю спасения, потому что он слабее и красивее; но афиняне подбадривали коршуна. Затем, когда коршун убил голубя и оторвал ему голову, вперед выступил человек с пращой, и афиняне принялись делать ставки, удастся ему поразить птицу или нет, поскольку дистанция была велика, а коршун — птица непростая. Пращник поставил три обола на себя, поэтому ему ничего не оставалось делать, как применить все свое искусство — и вот уже коршун лежит мертвый с большим куском голубиной плоти в клюве. Ликование, которым был встречен его бросок, напомнило мне восторг, с которым приветствовали вернувшегося из Пилоса Клеона, а позже — известие о его гибели у Амфиполя, где он отважно сложил голову в битве против непобедимого спартанского стратега Брасида примерно через месяц после того, как была поставлена моя пьеса. Он попытался повторить свой предыдущий успех, но на сей раз переоценил себя, и поражение при Амфиполе аннулировало все, чего он добился у Пилоса.
Уверен, что Аристофан глубоко скорбел о нем, в точности как Кратин — о Перикле. Но в отличие от Кратина он продолжал глумиться над ним в своих комедиях многие годы после его смерти; помню, я как-то сидел на представлении какой-то особенно ужасной из его пьес — что-то о Дионисе, спустившемся за поэтом в преисподнюю, какая-то чепуха — и сидящий рядом со мной иноземец спросил:
— Кто этот Клеон, о котором он говорит с таким жаром?
Я закрыл глаза на мгновение, пытаясь придумать, как все это можно объяснить: и Пилос, и доносчиков, и Братство Трех Оболов.
— Кто б знал, — ответил я. — Никогда о нем не слышал.
ОДИННАДЦАТЬ
Федра завела привычку регулярно являться на репетиции. Чтобы не скандализировать актеров, которые были, как на подбор, суеверными, она одевалась мальчиком, и сидела с табличками на коленях, а если кто меня спрашивал, я говорил, что это мой двоюродный брат из деревни.