К тому моменту, как глашатай закричал: — Фриних, веди свой хор! — я уже буквально плавал в собственном поту, а сердце мое колотилось, как барабан на триреме, когда барабанщик набирает темп для атаки. Я сжал зубы, поскольку решил, что не буду смеяться, и выпрямился на скамье, молясь, чтобы Филонид подкупил этот хор или насыпал песка в маску главного актера. И все же стоило прозвучать первой хорошей шутке, как я почувствовал это странное ощущение в груди, как будто я наелся бобов и перепил молодого вино, а затем услышал свой собственный смех. Меня охватил ужас, поскольку я понял, что комедия и вправду смешная, и хохот публики звучал для меня топотом копыт вражеской кавалерии, сотрясающих землю — негде спрятаться и некуда бежать.
Тут душа моя, что во мне, спокойно сказала, что поделать здесь ничего нельзя, по крайней мере до конца пьесы, а там я сразу направлюсь к Филониду, чтобы поправить те цезуры и шутку насчет тюльки. Я прижал ноги к камню, навалился на спинку скамьи — и вскоре уже наслаждался представлением. Это было хорошая пьеса — о человеке, который выиграл войну, спрятав солнце в кувшин, так что спартанцы заблудились в темноте и попадали с утеса; была в ней и великолепная сцена с Аполлоном, пытающимся расколдовать крышку кувшина, декламируя строки Софокла.
Я так наслаждался ею, что позабыл обо всем, и когда хор выстроился для анапестов, хлопал не меньше прочих. Обращения Фриниха к публике — традиционно лучшее, что есть в его комедиях, и он обладал необычным талантом угадывать самые горячие темы на момент Фестиваля.
Он начал со славословий в адрес армии и флота, сравнивая их с мужами Марафона и Саламина; засим последовало довольно остроумное обращение к Госпоже Чеснок, а потом он перешел к своей любой теме — к поэтам.
Сперва досталось Кратину, которой к тому моменту был уже безнадежно болен; Фриних здорово повеселился за его счет, рассказав, что пока Дионис и Афродита грызлись, будто псы, над его жалким телом, бог воров Гермес прокрался между ними, чтобы забрать себе величайшего похитителя чужих острот, какого когда-либо знал мир. Затем он поведал всем, как Амипсий бросил щит в битве при Делии и Сократ, которого он превратил в отбивную в одной из своих пьес, вынужден был спасать его. Я скалился, как идиот, в ожидании, что он скажет об Аристофане. Я и еще несколько тысяч зрителей услышали следующее.
Как будто мало нам (сказал лидер фриниховского хора), бродячих хорьков, ворующих с алтаря Диониса приношения Фесписа, нынче в Афинах завелся новый поэт; калека с постоянно перекошенным в ухмылке лицом и сыпью в промежности. (Действительно, в жару у меня иногда бывает сыпь; боги ведают, откуда Фриних о ней узнал). Нам стало известно, что его пьеса, которую мы вскоре сами сможем оценить, содержит кое-какие занятные куски. Эти куски, разумеется, не его собственные: Аристофан вынужден был их уступить взамен на жизнь, когда этот лысый сын козы застал его глубоко-глубоко в собственной прекрасной молодой жене.
Очень странное чувство возникает, когда тебя оскорбляют со сцены, а все вокруг хохочут. Мой сосед запихал себе плащ в рот и хрюкал, в то время как второй ухмылялся так широко, что его улыбкой можно было опоясать побережье от Пирея до Анафлиста. В тот момент я бы с величайшей радостью кастрировал Фриниха; но одновременно я ощущал едва ли не гордость, так что мне хотелось повернуться к соседям и сказать: — Это он обо мне! — Когда позже я говорил с людьми, которых сам выставлял на посмешище, они признавались, что чувствовали себя точно так же, и атрибутировали это чувство как проявление мощи бога Диониса. Потом-то то я зачерствел и перестал воспринимать комментарии в чужих пьесах на свой счет, а потом заметил, что их не стало.
Я встретил Федру за воротами и мы вместе пошли домой.
— Если бы ты был настоящим мужчиной, — сказала она, — ты бы убил этого Фриниха ради меня.
Я пожал плечами.
— За что? — спросил я. — За то, что он с тобой согласен?
— Мне наплевать, что он говорил о тебе.
— Он сказал, что ты прекрасна.
— Я и не утверждаю, что он врет, — быстро сказала она. — Но как мне смотреть в глаза людям после этого, я просто не знаю.
Я обнял ее за пояс.
— Забудь, — сказал я. — Главное, что он все-таки не украл мою речь.
— Как он узнал об этой твоей сыпи? — продолжала она.
— Наверное, ты говорила о ней во всне.
— Теперь женщины откажутся сидеть рядом со мной, — сказала она, как будто не слыша, — чтобы не подцепить ее от меня. Это же не заразно?