— Не сейчас, — сказал я. — Есть в этом дому что-нибудь поесть?
Она опустила руки.
— Я приготовлю овсянку, если хочешь, — сказала она. — Ты будешь какие-нибудь?...
— Нет времени, — ответил я. — Перехвачу колбаску или еще что-нибудь в театре. Что мне нужно, так это чистая одежда. Эта все в кирпичной крошке. — Я налил немного воды в чашу и умыл лицо, которое, казалось, покрывал толстый слой нильского ила, и вытер руки об один из двадцатидрахмовых персидских гобеленов. Как раз в этот момент вернулась Федра с чистой одеждой; но вместо того, чтобы швырнуть ее в меня, она притворилась, что ничего не заметила и сказала:
— Вот, возьми.
Я стянул старую тунику и взял новую.
— Я никогда ее не видел, — сказал я.
— Я знаю, — ответила она. — И постарайся не испачкать ее, поскольку на нее ушло несколько недель. Ты знаешь, до чего я ненавижу ткать.
Я уставился на тунику, как будто она принадлежала Нессу.
— Ты ее сама соткала? — спросил я тупо. — Для меня?
— Нет, для банщика, но ему не понравился цвет. Нечего так изумляться, неблагодарная ты свинья.
— Бьюсь об заклад, не подойдет по размеру, — сказал я, просовывая голову в воротник. Туника подошла идеально. Она слегка пахла розами. — А хотя нет, — продолжал я. — Туговато подмышками.
— Хорошо, — сказала она. — Стало быть, плащ тебе не понадобится.
— Не в моем стиле обижать людей попусту, — сказал я. Я всегда могу скинуть ее, выйдя наружу.
Она подошла поближе, чтобы застегнуть брошь у меня на шее, и я безо всякой мысли ее поцеловал. Я уже начал терять счет таким вот поцелуям.
— И как? — спросила она.
— Пойдет, — сказал я.
Она застегнула брошь, но не отступила.
— И когда же на меня будут орать? — мягко спросила она.
— За что? — спросил я.
— О, за то что рассказала Аристофану об этих дурацких костюмах, — она закрыла глаза и слегка запрокинула голову.
— Позже, — сказал я. — Когда смогу выкроить минутку.
— У тебя был шанс, — сказала она. — Теперь, что гораздо важнее — когда ты собираешься выбрать время, чтобы поблагодарить меня? За спасение пьесы в последний момент, как богиня на летающей машине. — Она привстала на цыпочки, так что ее губы оказались очень близко, и я снова поцеловал ее.
— Хочешь сказать, это была благодарность? — спросила она. — Ты даже рот не открыл.
— Я открыл, — ответил я. — И это все, чего ты заслуживаешь. А теперь не могла бы ты перестать на меня карабкаться?
Она скорчила гримасу и отпустила меня.
— Давай, — сказала она. — Проваливай и не возвращайся. Видеть тебя не могу.
— Хорошо, — сказал я. — Так ты, значит, не пойдешь в театр?
— Не пойду? Чтобы не увидеть, как тебя освищут? Да я не променяю это на все благовония Коринфа.
Я взял посох и посмотрел на свое лицо в полированном бронзовом кувшине; идиот, сказал я себе, но талантливый идиот. Затем я заметил отражение Федры у себя за плечом и повернулся кругом. Она прижалась носом к моей груди и сказала:
— Эвполид.
— Что еще?
— Удачи, — прошептала она. — Я знаю, пьеса твоя отвратительна, но надеюсь, что тебя не забросают камнями. Меня уже тошнит от того, что ты вечно приходишь спать весь в крови.
— Удача? — переспросил я. — Да кому она нужна? — Я перебросил плащ через плечо, как командир всадников на Панафинеях, и попытался внезапно поцеловать ее, но промазал по губам и попал в нос. Она обозвала меня неуклюжим идиотом и хихикнула.
— Когда увидишь меня в следующий раз, — сказал я, принимая в дверях позу статуи, — то увидишь величайшего поэта во всех Афинах — и вот тогда-то ты пожалеешь обо всем.
— Что-то не чувствую особого экстаза, — сказала она, улыбаясь.
— Я вернусь, — продолжал я, — как сам царь Леонид: либо с арфой, либо на арфе.
Я величественно вышел за дверь, притворился, будто запутался в плаще, чудом избежал падения и двинулся прочь.
— А можно я выберу — с или на? — крикнула Федра мне вслед.
Идя по улице, я прижимал воротник туники к щеке и чувствовал себя так, как должно быть чувствовал себя Ахилл, в первый раз направляясь на битву в доспехах, изготовленных для него самим богом огня. А может быть, так чувствовал себя Гектор в тот день, когда Зевс пообещал, что ему будет сопутствовать удача, пока не угаснет вечерний свет. Ибо хотя мое тело там, где туника и плащ касались его, было будто в огне, душа моя, что во мне, была холодна как лед.
Театр, когда я добрался до него, уже заполнялся, и купив колбаску и ломоть хлеба у разносчика, я уселся с краю одного из средних рядов и огляделся кругом. Ничто не сравнится с шумом театра перед началом первой пьесы; как будто рой яростных пчел, почуявших запах первых завитков дыма из мехов пасечника. На самом заднем ряду пьяница распевал деревенскую песню, что-то про ласточку, предвестника добрых времен, и когда он допел, то удостоился аплодисментов и одобрительных криков. Публика была в хорошем настроении, и я поднял голову и возблагодарил за это всех богов.