И Коперник ведь отчасти
Разошелся с Моисеем.
Ты ж, еврейское преданье
С видом нянюшки лелея,
Ты б уж должен в заседанье
Запретить и Галилея.
Алексей Толстой был человеком верующим, но он не мог представить себе, как можно принимать всерьез жестокие, человеконенавистнические ветхозаветные сказки, которые не имеют ничего общего с христианской этикой. Но именно они, войдя составной частью в церковное учение, многие века тормозили развитие науки и служили примером для весьма нехристианских нравов. Толстой шутливо упрекнул Лонгинова даже в «ереси» — Комитет по печати предписывал самому богу приемы сотворения человека. «И по мне,— писал Толстой,— шматина глины не знатней орангутанга. Но на миг положим даже : Дарвин глупость порет просто — ведь твое гоненье гаже всяких глупостей раз во сто».
Толстой и тут не удержался от язвительных слов в адрес нигилистов, которые со своей неопрятностью и поведением «норовят в свои же предки».
Лонгинов тоже сочинил стихотворное послание к Толстому, в котором отрицал слухи о запрещении книги Дарвина. Толстой в письме к Стасюлевичу написал: «Он отрекается от преследования Дарвина. Тем лучше, но и прочего довольно...»
Самые смешные, самые лихие стихотворения Толстого всегда содержат зерно неожиданного глубокомыслия, которое, вызвав смех, заставляет задумываться. Вот, казалось бы, всего лишь баллада о нелепом всепрощении :
Вонзил кинжал убийца нечестивый
В грудь Деларю.
Тот, шляпу сняв, сказал ему учтиво:
«Благодарю»...
А философ Владимир Соловьев, начав в своих «Трех разговорах» с шутливого разбора ее, написал едва ли не целый трактат о том, что носители зла завидуют недостижимой для них бездонности и простой серьезности доброты, что зло ничего не может поделать с добротой — она для него непроницаема...
Алексей Толстой часто упоминал имя Ломоносова. И, наверно, он знал, что Ломоносов считал одной из самых разительных черт русского сознания «веселие духа», «веселие ума». Толстой обладал этим свойством в неменьшей степени, чем сам Ломоносов, который оставил нам образцы юмора почти в прутковском роде. В них тот же здоровый дух, больше добродушия и веселья, чем злости.
Исторически именно Ломоносов — не Сумароков с его пародийными «Вздорными одами», не Василий Майков с его бурлескным «Елисеем» и даже не сатирики века Екатерины— был пращуром А. К. Толстого и других друзей Козьмы Пруткова.
Пушкин считал национальным признаком русских «веселое лукавство ума». Алексей Константинович Толстой обладал этим качеством в полной мере. Было бы кстати вспомнить здесь о «Нравоучительных четверостишиях» Языкова, которые, как считают, были им написаны вместе с Пушкиным. Они кажутся совсем «прутковскими». Вот, например, «Закон природы»:
Фиалка в воздухе свой аромат лила,
А волк злодействовал в пасущемся народе;
Он кровожаден был, фиалочка мила:
Всяк следует своей природе.
«Нравоучительные четверостишия» были задуманы как пародии на дидактические стихотворения И. И. Дмитриева, но об этом вспоминают лишь в примечаниях — стихи живут собственной жизнью уже более ста пятидесяти лет.
Алексей Толстой молился на Пушкина. Издания стихотворений великого поэта он испещрял своими пометками, любовно следя за всеми оттенками пушкинской мысли, восторгаясь пушкинской рифмой. Иногда он позеолял себе делать шутливые дополнения к стихам Пушкина или комментарии к ним.
Так в «Анчаре» после стихов:
А князь тем ядом напитал
Свои послушливые стрелы
И с ними гибель разослал
К соседям в чуждые пределы...
Толстой вспоминает:
Тургенев ныне поседелый,
Нам это, взвизгивая смело,
В задорной юности читал.
Толстой улыбался пристрастию молодого Пушкина к «Вакху», харитам, томным урнам...». Некоторые
дополнения Толстого полны озорства. Так под «Царскосельской
статуей»
Чудо! Не сякнет вода, изливаясь из урны разбитой:
Дева над вечной струей вечно печальна сидит.
Толстой пишет :
Чуда не вижу я тут. Генерал-лейтенант Захаржевский
В урне той дно просверлив, воду провел чрез нее.
Бьющее через край озорство слышится в четверостишиях-советах, которые Толстой собрал под общим заглавием «Мудрость жизни».
Будь всегда душой обеда,
Не брани чужие щи
И из уха у соседа
Дерзко ваты не тащи...
Можно лишь представить себе какое веселье царило в Красном Роге или в Пустыньке в те редкие случаи, когда съезжались и проводили вместе дни уже несколько отяжелевшие, обзаведшиеся семьями и без прежней легкости справлявшиеся с заботами друзья Козьмы Пруткова. До нас долетели только отголоски этих встреч, вроде приглашения, посланного из Пустыньки Алексею Жемчужникову с супругой.