Он все-таки поехал в Аршуковку, доставшуюся ему и брату Александру. Там уже все было спокойно, но дети заболели дифтеритом, и умер его первенец Юрочка...
Они с женой едва пережили это горе. Уехали в Москву. Он служил в правлении Московско-Рязанской железной дороги, а потом стал секретарем Московского художественного общества. Его друзьями были знаменитые художники, он близко сошелся с Павлом Михайловичем Третьяковым, когда тот еще только начал собирать картины для своей галереи, подаренной в 1892 году Москве. Он был первым из тех русских художников, которые зачастили в Лаврушенский переулок, где в сени старых лип и тополей сухопарый, редко улыбавшийся Павел Михайлович и его брат Сергей Михайлович Третьяков наблюдали за тем, как разгружают возы с товарами из их мануфактур. По вечерам они сиживали с Жемчужниковым в гостиной, слушали, как играет на рояле Вера Николаевна Третьякова, и неторопливо беседовали о живописи и живописцах. Третьяковы внимательно прислушивались к мнениям Жемчужникова, во многом формировавшим вкусы собирателей, направлявшим их поиски.
В старости Лев Михайлович все чаще садился за письменный стол. «Молодость живет надеждами, а старость — воспоминаниями» — такой эпиграф избрал он к своим мемуарам. И вспоминал он не только свою жизнь, друзей-художников, но и жизнь крепостной деревни, крестьянские волнения 1861 года...
Рассказав о своей дружбе с художником Бейдеманом и Лагорио, Лев Жемчужников почему-то ни разу не упомянул о совместной с ними работе над портретом Козьмы Пруткова.
Скончался он в Царском Селе 24 июля 1912 года, а похоронить себя велел в Москве, на Пятницком кладбище, где погребли его первенца, умершего в младенческом возрасте.
С. А. Венгеров, известный библиограф и посредственный историк литературы, в начале XX века уверял, что «популярность Кузьмы Пруткова в значительной степени преувеличена и, главным образом, держится на нескольких забавных своею напыщенною наивностью афоризмах. В общем, Кузьма Прутков скорее поражает тем, что в его смехе много таланту потрачено так безрезультатно для подъема общественного самосознания и это нельзя не привести в прямую связь с идейным упадком безвременья первой половины 50-х годов. С литературной точки зрения юмористы новой эпохи часто были гораздо ниже Кузьмы Пруткова, но общественное значение их сатиры было ярче»24.
Общественное значение часто бывает сиюминутно, а талант, если он тратится, а не зарывается, дает своим детищам жизнь долгую.
Время показало, что Козьма Прутков бессмертен.
В его облике и творчестве отразились очень многие приметы российской действительности. Его друзья и авторы были яркими представителями той культуры, которая, взяв у всего человечества лучшее, не порвала с родной почвой, так как только на ней и могла жить. Это русская культура XIX века, одно из высших достижений человеческого гения.
«Евгения Онегина» называли «энциклопедией русской жизни». Козьма Прутков тоже энциклопедичен. В нем, как в зеркале (нарочито кривоватом), отразились очень многие явления русской жизни прошлого века. Но зачем же надо было великой культуре, наряду с гигантами, рождать еще одного, такого своеобразного классика?
На этот вопрос, по-моему, лучше всех ответил К. Маркс:
«Богам Греции, однажды трагически раненным насмерть в «Прикованном Прометее» Эсхила, пришлось еще раз комически умереть в «Разговорах» Лукиана. Зачем так движется история? Затем, чтобы человечество смеясь расставалось со своим прошлым»25.
1 А. Фет. Мои воспоминания, ч. II. М., 1890, стр. 25—26.
2 А. Ф. Тютчева. При дворе двух императоров. М., 1929.
3 Д. В. Г риторов и ч. Литературные воспоминания. М., 1961, стр. 160.
4 ПД, ф. 93, оп. 3. № 1430. Перевел с английского автор.
5 ЦГАЛИ, ф. 639, оп. 2, ед. хр. 7.
6 К. Головин. Мои воспоминания, т. 1, СПб., стр. 127.
7 А. Ф е т. Мои воспоминания, ч. II, стр. 186.
8 ЦГИА, ф. 497, оп. 4, ед. хр. 3283.
9 В. Горленко. Отблески. СПб., стр. 50—52.
10 ПД, ф. 2, оп. 6, № 172.
"Г. Стафеев. А. К. Толстой. Тула, 1967, стр. 115—117; Неопубликованные письма А. К. Толстого.— В сб.: «Памятники истории и культуры Брянщины». Брянск, 1970, стр. 259—275.
12 ЦГИА, ф. 497, оп. 4, ед. хр. 3283.