На год раньше, чем в «Современнике» появилась первая повесть Льва Толстого, в том же журнале дебютировал Козьма Прутков.
Нет, его не охладило запрещение первой написанной им комедии. Наоборот, следуя привычке многих поэтов, которые хиреют и чахнут, если их не ругают в газетах, он черпал в неистовом злопыхательстве печати силы для новых литературных подвигов.
Один из братьев Жемчужниковых (Александр) неотступно склонял его заняться сочинением басен.
Мемуаристы вспоминают: «Он (Козьма Прутков.— И. П.) тотчас же возревновал славе И. А. Крылова тем более, что И. А. Крылов тоже состоял в государственной службе и тоже был кавалером ордена св. Станислава 1-й степени. В таком настроении он написал три басни: «Незабудки и Запятки»* «Кондуктор и Тарантул» и «Цапля и Беговые дрожки»; они были напечатаны в журн. «Современник» (1851, кн. XI, з «Заметках Нового Поэта») и очень понравились публике».
Но, сочинив эти басни, Козьма Петрович снова скрыл свое имя. Не потому, что не верил в свои литературные дарования — просто он боялся прослыть литератором. Он передоверил свои басни Владимиру Жемчужникову, который был на короткой ноге с Иваном Ивановичем Панаевым, очень общительным и франтоватым человеком, сотрудником Некрасова и совладельцем «Современника».
Панаев пописывал фельетоны, обозрения, репортажи, заметки и помещал их в своем журнале за подписью «Новый Поэт», то есть скрываясь за псевдонимом, хотя в государственной службе не состоял. В ноябрьской книжке упомянутого года «Новый Поэт» писал:
«Вообще нынешний месяц я завален стихотворениями, которые слетаются ко мне со всех концов России на мое снисходительное рассмотрение. При самом заключении этих заметок, я получил три басни, с которыми мне непременно хочется познакомить читателей».
И тут же напечатал все три басни, из которых мы воспроизведем «Незабудки и Запятки» :
Трясясь Пахомыч на запятках,
Пук незабудок вез с собой.
Мозоли натерев на пятках,
Лечил их дома камфорой.
Читатель! в басне сей, откинув незабудки,
Здесь помещенные для шутки,
Ты только это заключи:
Коль будут у тебя мозоли,
То, чтоб избавиться от боли,
Ты, как Пахомыч наш, их камфорой лечи.
В заключение «Новый Поэт» добавил:
«Эти басни заставили меня очень смеяться, чего желаю от всей души и вам, мой читатель».
Он мог бы этого и не добавлять. И тогдашний читатель сам знал, что хорошо, а что плохо. Успех превзошел все ожидания.
Особенно ликовала рептильная критика, еще совсем недавно побивавшая камнями произведение, удостоившееся высочайшего неудовольствия. И не только она...
Уже в январе следующего года автор знаменитой «По-линьки Сакс» и в будущем основатель Литературного фонда Александр Васильевич Дружинин в своем «Письме иногороднего подписчика о русской журналистике», помещен ном в «Библиотеке для чтения», посвятил басням несколько страниц, которые были написаны им изящно и даже щеголевато :
«Басен этих нет возможности прочитать, не выронив книги из рук, не предавшись самой необузданной веселости и не сделавши несколько энергических возгласов. Это верх лукавой наивности, милой пошлости, «эбурифантности и дезопилянтной веселости», как сказал бы я, если б желал подражать некоторым из моих литературных приятелей. Я выпишу вам вторую из басенок, и если вы сейчас же не расхохочетесь, то вам останется только подойти к Неве и броситься в ее синие волны: для вас все кончено в этой жизни...»
Далее идут столь безудержные похвалы басне «Кондуктор и Тарантул», что, будь у Козьмы Петровича другой характер, ему бы стало неловко. Впрочем, имени Пруткова пока никто не знал...
Но дело тут не совсем простое. Мы беремся утверждать, что именно на анализе одной из трех прутковских басен Дружинин решил составить себе имя в критике. Отдышавшись после «гомерического хохота», он продолжал:
«...Я успел состроить предположение весьма длинное и затейливое, обдумать план, исполнение которого меня прямо приведет к воротам славы. Мне хочется занять место вакантное в русской литературе,— место знаменитого русского критика1... Я замечаю, что мой слог довольно хорош для критики, мысли мои давно привыкли витать вне места и времени... Я знаю несколько фраз из одной немецкой эстетики, переделанной французом и изданной в Брюсселе, чего же более; отчего мне не быть критиком? Я даже приискал себе салон, преисполненный старыми девами и дамами, упивающимися Жоржем Сандом, я даже стал верить в художественность, создал даже одно недурное и новое слово «типичность» и готовлюсь в январе месяце одарить русскую публику длинною статьею по поводу басни «Кондуктор и Тарантул».