По какому же поводу он наконец сюда допущен? — возможно, спросит кое-кто. За какое из своих открытий, какую из побед, какой из подвигов?
Безусловно, каждой из этих вполне возможных причин — и даже самой скромной из них — было бы вполне достаточно, чтобы оправдать это, впрочем, слегка запоздавшее, отличие, но все же он обязан своим присутствием здесь другой: когда он остановился, чтобы передохнуть, посреди страницы раскрытого на столе тяжелого фолианта, упавшая с неба рука внезапно захлопнула том.
(Краб резко обернулся к своему прошлому. Но — ничего. Ему пригрезилось.)
Среди многочисленных недоброжелательных по отношению к Крабу поступков родителей самым пагубным, несомненно, было назвать Крабом также его брата-близнеца и полного двойника, откуда и череда недоразумений и ошибок, начавшаяся с их детства и тянущаяся и по сию пору. И мы вдруг лучше понимаем переменчивую судьбу Краба, откуда пошли все его приключения; эта непрестанная, без малейших передышек жизнь удивляет нас теперь, когда мы знаем, что прожить ее предстояло двоим, куда меньше. По сути дела в ней не осталось ничего необыкновенного. То самое заурядное, банальнейшее существование, которого нам не надо ни за какие деньги.
В десять лет Краб был настолько похож на своего отца, что мать, вылитым портретом которой, как утверждал, отвешивая ему тумаки, отец, он являлся, частенько била его смертным боем.
Подозрительный, скользкий, да еще и со странностями тип пытается вовлечь Краба в некое дело и заводит, чтобы его убедить, витиеватую, пересыпанную риторическими оборотами, многословно поминающую то небеса, то преисподнюю речь, тревожа то и дело завесу угрозы, соблазняя в обтекаемых выражениях возможностью огромных барышей и разнообразием прочих выгод, которые роднит как минимум расплывчатость обещаний; наконец, грубо требует от Краба выступить в роли подставного лица в той истории, воздержаться от личного участия в которой у него самого есть свои причины, тем самым обеспечивая ему алиби в целом ряде довольно безнравственных темных делишек. Само собой разумеется, что Краб решительно отвергает это предложение, тем хуже для угроз, тем хуже для барышей — было бы несправедливым по отношению к нему подумать, что он может принять второстепенную роль подставного лица, соломенного двойника.
На конце носа
у Краба
его пупок.
Сидя с вытянутыми ногами, распростав руки на спинке зеленой деревянной скамейки, Краб наслаждается одиночеством — в этом парке, в этот час и в этой позе, Краб-индивид, один во всем мире. Который вдруг замечает поодаль, на другой зеленой скамейке сидящего в той же позе человека, ноги вытянуты, руки распростаны, и чтобы как-то от него отличаться, Краб заводит идиотскую песенку, мгновенно подкрепляя свою исключительность, один во всем мире. Тут его ушей достигает та же самая идиотская песенка, которую мурлыкает сидящий вытянув ноги, распростав руки на еще одной соседней скамейке человек, и, чтобы отличаться и от него тоже, чтобы выделиться из всех, исключить возможность путаницы, Краб натягивает на голову свою клетчатую кепку, но в стороне еще один человек делает то же самое, а когда Краб усаживается верхом на спинку скамейки и вгрызается в морковку, ему тут же приходится с раздражением констатировать, что и в этом он не одинок, еще один человек точно в такой же кепке точно в такую же клетку, оседлав спинку точно такой же скамейки, тоже грызет морковку, ну а непохожих друг на друга морковок просто не существует. Напрасно Краб старается, налепляет на шею ожерелье из вьюнков, балансирует на голове увесистым булыжником, напрасно, выплюнув морковку, начинает лаять — все время кто-то другой, то тут, то там, сам того не зная, действует точно так же, в точности как он, словно это он и есть. Тогда упорствующий Краб изгибается, пытаясь нащупать самую неудобную позу, каковую только он один и мог бы принять, как в этом парке, так и вообще где-либо, никто никогда не походил и не будет походить на Краба в это мгновение, это невозможно, Краб единственен в мире, неповторим и бесподобен, утверждая наперекор всем свою неистребимую оригинальность, — если только он не повторяет в неведении некую ритуальную фигуру, если только каждому человеку не приходится неминуемо принимать раз в жизни эту позу, если только в один прекрасный день эта невыносимая поза не завоюет популярность. Разве можно было вообразить при взгляде на первого, рискнувшего пойти на этот шаг, что в конце концов все голенастые замрут на одной ноге? И Краб из предосторожности или ради дополнительной гарантии вставляет себе в ухо перо.