Он швырнул на стол фотографии: обугленные стены, тела, прикрытые брезентом, лицо Игоря Чернова, искаженное предсмертной яростью. Женщина среди присяжных ахнула, прикрыв рот платком.
— Двести лет истории! — Прусский ударил кулаком по дереву. — Уничтожены из-за мальчишки, который вообразил себя вершителем судеб!
Судья Волков кивнул, его тонкие губы сложились в едва заметную улыбку.
Алиса поднялась со стула плавно, словно вынырнув из тени. Ее рыжие волосы, собранные в строгий пучок, мерцали под светом люстр, а зеленые глаза метали ледяные искры.
— Ваша честь, — ее голос звучал, как удар хлыста, — прокурор забыл упомянуть, что барон Чернов похитил моего клиента. Связал. Держал в подвале, где планировал устроить самосуд. Разве закон позволяет убивать гостей в своем доме?
— Это ложь! — Прусский взорвался, но Алиса уже раскрыла Уложение, ее ноготь, окрашенный в черный лак, скользнул по строке:
— Статья 47: «Любое лицо, подвергшееся незаконному насилию, вправе применять меры самообороны, включая летальные». — она повернулась к присяжным, опустив том на стол с тихим стуком. — Мой клиент не убийца. Он — выживший.
Судья Волков нахмурился:
— Адвокат, вы игнорируете масштаб разрушений!
— Разрушения — следствие действий самого Чернова, — парировала Алиса. Она достала из папки доклад пожарных: — Здесь указано: пожар начался в холе, где барон хранил запрещенные артефакты, вживленные в стены. Взрывчатку в том числе. Големов с нестабильным ядром. — она бросила бумаги на стол Прусского. — Кто здесь поджигатель?
Прокурор побледнел. В зале поднялся шум. Один из присяжных — седой старик в потертом сюртуке — наклонился к соседу:
— Говорят, Черновы и правда баловались темной магией…
Алиса, будто уловив его слова, добавила мягче:
— Вы хотите осудить человека за то, что он не дал сжечь себя заживо?
Женщина с жабо опустила взгляд, теребя платок. Судья Волков постучал молотком:
— Присяжные удаляются для совещания!
Но даже его голос дрогнул. В воздухе повисло напряжение, густое, как смола.
«Плюм, — мысленно позвал я, — если все пойдет плохо, подпали ему парик».
Из кармана донеслось тихое урчание.
Часы на стене гудели, отсчитывая секунды тягучим, назойливым щелканьем. Воздух в зале был спёртым, пропитанным потом, тревогой и запахом старых книг. Я сидел, вцепившись в подлокотники кресла, пока наручники холодными зубами впивались в запястья. Плюм, затаившийся в кармане, слегка дрожал — или это пульс бился в висках?
Дверь присяжных скрипнула. Двенадцать пар глаз, избегающих моих, потупились в пол. Только старик в потертом сюртуке встретился со мной взглядом и едва кивнул. Председатель, сухопарый аптекарь с лицом аскета, протянул судье листок.
— Господин судья… — его голос дрогнул. — Мы вынесли вердикт.
Волков схватил бумагу, будто это был смертный приговор ему лично. Его пальцы сжали лист так, что костяшки побелели. Пауза растянулась. Прокурор Вальтер, сидевший рядом, начал нервно тереть ладонью крахмальный воротник — на шее проступили красные пятна.
— Невиновен… — выдохнул судья, и слово повисло в воздухе, как нож на нитке. Видимо, кому-то крепко влетит сверху…
Зал взорвался. Журналисты защелкали камерами, аристократы зашикали, монахини забормотали молитвы. Прусский вскочил, опрокинув стул:
— Это беззаконие! Он уничтожил…
— Заседание закрыто! — Волков ударил молотком так, что треснула рукоять. — Подсудимый… освобождается.
Охранник подошёл ко мне, ключи звякнули в дрожащих руках. Наручники упали на пол с глухим стуком. Я потёр запястья, ощущая, как кровь возвращается в пальцы. Плюм выскользнул из кармана и, приняв вид бронзовой брошки, уселся на лацкан пиджака. Его крошечные глазки-бусины сверкнули торжеством.
Алиса стояла рядом, поправляя перчатку. Её губы дрогнули в полуулыбке:
— Научитесь благодарить, барон.
— Банкет за мой счёт? — процедил я, но она уже повернулась к выходу, её каблуки отстукивали победный марш.
Прусский, тем временем, яростно шептался с судьёй у двери:
— Это конец вашей карьеры, Волков! Тариновы и Драгоцкие услышат…
— Заткнитесь, — прошипел судья. — Мы проиграли. Оба.
На пороге я обернулся. Старик-присяжный поймал мой взгляд и подмигнул. В его глазах читалось уважение. Видно, Черновых мало кто любил.
На улице хлестнул холодный ветер. Плюм зашипел, недовольный сыростью, а я вдохнул полной грудью. Свобода пахла Питерским туманом, угольным дымом и… грозой.