«Стеша, — без конца повторял Мазин, не двигаясь с места. — Стеша!..»
«Я ждала тебя, — говорила Стеша тихим и печальным голосом, — но тебя все не было и не было…»
Мазин шагнул к Стеше, обнял ее и стал говорить о том, что он виноват перед нею, что он ничего раньше не понимал, а теперь знает, что любит только ее. Стеша, слушая, всхлипнула у него на груди, и он ее успокаивал и снова говорил, что любит… Слова его были простыми, но такими нежными, и говорил он так, как никогда бы не решился говорить наяву, и Стеша глядела на него радостно. Вскоре она успокоилась, смеялась сквозь слезы, отворачивалась от него и просила не смотреть; Мазин, склоняясь к ней, нарочно заглядывал в лицо и, вытирая большим пальцем слезы со щеки, повторял: «Стеша!.. Стеша!..»
Их окружали любопытные; Мазин слышал какие-то крики и, опасаясь чего-то, увел Стешу с трамвайной остановки. Медленно пошли они по тропинке к морю, и Мазин, не выпуская руки Стеши, старался ступать так, чтобы тропинка оставалась Стеше, а она вроде бы сторонилась, и получалось, что брели они оба по высохшей траве. Мазин просил Стешу рассказывать, сам говорил, все еще не успокоившись от радости. Стеша улыбалась, рассказывала о школе, о том, что программа год от года усложняется и детям тяжело, и получается, что они, не отбегав как следует свое детство, быстрее выучиваются, но медленнее взрослеют. Мазин соглашался, кивал головой. «Да, Стеша», — подтверждал он, обнимал ее за плечи, все больше чувствуя, что любит Стешу так, как никогда и никого не любил; и ему было понятно, что чувство это не зависит от того, простит его Стеша или нет; она могла и простить его, потому что была добра, но если бы и не простила, что было бы тоже справедливо, то он все равно не может ее не любить.
Они пришли к морю, сидели на большом валуне. Все было так, как четыре года назад, и Мазину казалось, что ничего плохого не было да и не будет в их жизни… Быстро темнело, волны становились свинцовыми, вода сливалась с небом. Они смотрели в темноту, слушали мерный шум волн. Далеко в море, высвеченный желтыми огнями, шел теплоход. От него еле слышно доносилась музыка. В небе загорались первые звезды.
Стеша спросила его, как он жил все эти годы, и Мазин ответил, что рассказывать, собственно, и нечего: что-то делал, куда-то спешил, а оглянулся — ничего и нет. Он говорил и тихо смеялся над своими словами и вдруг ощутил с неведомой раньше болью, что ему жаль потерянного времени, и подумалось, что люди, если нет никаких больших горестей, создают их сами, будто во что бы то ни стало не желают жить спокойно: все им неймется и они бегут куда-то. А куда, и не скажешь. «Отчего так? — спрашивал Мазин, ощущая страшную боль, которая бывает только во сне. — Отчего?..» В это время кто-то прокричал дважды: «Конец сезона! Конец сезона!» — и Мазин, проснувшись, с удивлением оглядел незнакомую комнату. Во дворе слышались чьи-то голоса, и он прислушивался к ним, все еще не вырвавшись полностью из сна…
Одеваясь, он поглядел в окно и увидел невысокую молодую женщину в купальнике и мужчину в зеленых мешковатых шортах. Женщина, как-то воровато оглядываясь, мыла ноги под краном, а мужчина поддерживал ее под мышки. Мазин решил, что хозяйка, верно, не разрешает мыться под краном, и поэтому женщина торопится. Мужчина сказал ей что-то, и она, рассмеявшись, брызнула на него водой. Он отскочил и тоже засмеялся. Мазин позавидовал им: видно было, они недавно поженились и поэтому жизнь для них была удовольствием; и впервые пришла мысль о том, что любовь и дана человеку для того, чтобы после, когда наступит время раздумий, было чем жить и, оглянувшись, сказать: «И со мной это было!» И утешаться хотя бы этим, потому что ничего лучшего в жизни уже не будет. От таких мыслей стало грустно и подумалось, как все же глупо бывает в жизни, когда не можешь разобраться в простых вещах. Он вздохнул, вспомнил сон и то, как в нем все просто и легко.