Конечно, рано, или поздно, Шишков должен был подойти и к Григорию – он и подошёл.
- Здравствуйте ваше Сиятельство. Можно? – Он указал на свободное место, рядом с Григорием.
Барин кивнул: разговор ему сейчас не помешал бы.
Шишков уселся и стал подчивать Григория расспросами:
- Я тут у других узнал, что вы к нам из Петербурга приехали? Как там, как здесь, по-вашему?
- В Петербурге жизнь кипит, а здесь… вернее там… - Григорий махнул рукой в сторону, из которой они пришил, - не Петербург… Провинция.
Провинция – это слово в таких разговорах заменяло собою целые предложения текста, к нему не требовались пояснения – все - всё понимали.
- Ну, и здесь же люди живут, и не плохо. Я вот из Томска сюда прибыл и ни о дне из прожитых там лет не могу пожалеть. И о Бежецке, где я родился, ничего плохого не скажу. Да, простой уездный город, тихий, и папенька с маменькой у меня не самые богатые были, но я и их, и сестёр с братьями и город с теплотой вспоминаю; но особенно бабушку-сказочницу – как щас помню её сказки.
- Моя матушка любила рассказывать сказки Пушкина. – Вдруг заговорил Григорий. – Мне особенно нравилась о царе Салтане. Я окрывался одеялом по самую шею и слушал, пока горела свеча. Страшных историй матушка мне не рассказывала: темноты боялась – а ведь я любил страшное. Мне такое только нянька рассказывала. – Наговорил Григорий на недели насмешек со стороны сослуживцев. Но ему сейчас было всё равно: его захлестнули воспоминания о детстве, о матушке, батюшке, доме родном, сёстрах, которые уехали жить к мужьям, когда Григория отправляли в Абакум.
Но не только о семье вспоминал молодой барин. Веселье с друзьями не меньше приходило в голову. Вино красное, белое, игристое, шнапс, виски, абсент, джин, пиво – всё это так же приходило ему на ум. Ох, как же они любили с Уваровым и остальными выпить на встречах интеллигенции в квартирах весёлых мадмуазелей, пока самые талантливые из них распинались в стихах. Они пили, а потом дрались с любителями почитать Маркса. Побеждали не всегда, но когда всё же получалось, пили ещё больше и угощали марксистов…
Дуэль – внезапно появилась мысль в голове Григория. Ночь, огни Петербурга в дали, огни фонаря и окон… Уваров готовится выстрелить, но… не решается? Стреляет, только в ответ, когда Григорий уже проделал в нём дырку? Нет! Он стойко стоял, непоколебимо желая отомстить Григорию за попирание чести! Всё так и было!
Григорий этого не сказал, закончив на страшных историях: задумался. Шишков сидел рядом и не мешал, наблюдал не забывая записывать свою трактовку мыслей молодого барина.
Была приготовлена каша с консервами. Всем дали равные порции, только Пете дали двойную. Овлаху навалили кучку на землю, мулам дали фураж. Все должны были поесть, накопиться сил, чтобы утром идти на крепких ногах.
Фома принёс срезанный с дерева трутовик, порезал его на куски, насадил на палки, расставил вокруг места остановки и заставил тлеть: больше комары не помешают.
Григорий и не думал, что мог так есть кашу с консервами. Он, человек, евший всю жизнь блюда со стола столичного дворянина, или со столов ресторанов и богатых квартир, ел кашу, так, как всё то не ел: жадно, облизывая ложку, соскребая кашу со стенок котелках до последней гранулы. Утончённости, столового этикета не осталось: толку от них в «Крае» не было, они тут только мешали, смешили. «Краю», да и Сибири тоже, привычней видеть поедание сырого мяса.
Григорию вспомнились рассказы батюшки про войну с турками, как бои и балканские дорогие вытягивали из него силы и одаривали до смущения диким голодом. Даже представлять это было больно: окончание долгого пути по пыльной дороге, и тут же, без отдыха в бой! Залпы раскатами гремят и все бегут в штыковую – колют, режут, рубят! И только после этого батюшка заходит в готовую для него палатку, хряпает рюмку чего покрепче и ест быстро, жадно, пока никто не видит и можно не сдерживаться.
В сумерках налетели тучи, и пошёл дождь, с каждой минутой всё усиливаясь. Люди прикрылись плащами и накидали в костры больше дров, а остальные прикрыли.
Один человек за другим стал засыпать. Лебедев расставил дозорных вперемешку из новых и бывалых солдат, чтобы первые учились, а вторые – учили на примере. После поручик позволил и себе всхрапнуть.