- Даёт успокоение. – Сказал «паук». – Никакая боль, никакое горе, не сможет тебя пошатнуть с этой вещью.
Борзятник надел толстую кожаную перчатку, взял «безделушку» и положил её в ящичек.
- Благодарствую. – Ходок аж усмехнулся от удовольствия не смотря на ситуацию.
- Ну, судари и сударыня, я вынужден откланяться. – Сказал Махорка и тут же встал. – Дела, дела мои любимые друзья. Приходите ещё ко мне господин Клинтон, буду рад с вами поболтать. – Махорка растворился в темноте и лишь потухающие в воздухе искры от сигареты остались.
Немного поодаль послышался крик, переходящий в визг.
VIII.
Григорий наездился по столичным улицам. Он, да и конь сильно запыхались. К усадьбе они подъехали уже ближе к вечерочку – прекрасному такому, с розовым небом.
Молодой барин отдал коня прислуге и вошёл в дом родной. Сразу же к нему подошла матушка в серебристом платье.
- К тебе Коленька Уваров пожаловал. Он ждёт в диванной уже час как.
- Спасибо, что сообщили матушка. – Григорий поцеловал мать и пошёл к другу.
Ах, каков же был их прошлый кутёж. Они и ещё два офицера ездили по всему Петербургу, посетили самые популярные места, а закончили свой путь в харчевне загородом, где сыграли партейку в покер. Григорий ещё тогда предложил съездить в публичный дом, но…
Лыков остановился, похолодел, побледнел.
Была дуэль, прямо напротив кабака. Из окон на них смотрели люди, а блондинистый офицер про себя считал время.
Григорий будто сейчас услышал выстрел.
Уваров ждал его, там, в диванной, дабы… Дабы, что? Наказать мерзавца? Простить?
Лыков подошёл к дверям диванной и открыл.
Уваров стоял напротив окна. Кровь на нём ещё не засохла, да и идти не бросила. С каждым вдохом её выталкивало из раны; она стекала по форме, чья ткань уже не принимала её в себя.
Друзья молчали: оба не были способны сказать слов. Один, боялся до смерти, другому – мешала кровь, заполнившая лёгкие.
Уваров достал револьвер, нацелил его на Григория.
Прогремел выстрел.
Григорий схватился за грудь, замял скрючившимися пальцами одежду. Всё пылало внутри молодого барина, да так, что хотелось сорвать с себя одёжу и кожу, вырвать рёбра и вытащить боль.
Лыков продолжал мять одежду, не подчиняясь самому себе. Ему было тесно, хотелось вертеться и крутиться от боли, а не получалось: рядом, в тесной палатке, лежали другие раненные, плечом к плечу. На голову соседа слева капала вода. Тот не замечал ее, прибывая в морфиевом забытье. Оно и лишь только оно могло лишить его в сей момент ужаса настоящего – боли, потерянной руки и мыслей о будущем.
Ввалившиеся глаза Григория смотрели как колышется ткань палатки, резво и резко, однако ж разум сего не мог осознать. Для него ткань палатки, была тканью подолов платьев танцующих дам. Молодой барин танцевал с ними на балу. Многие хотели с ним потанцевать, и этому не удивишься: красавец всё же. Григорий дрыгал ослабшими ногами под шинелью в такт музыке. Сжимал ручку, обвивал талию той барышни, лица которой не возможно было различить: не запомнил его.
Григорий танцевал и танцевал, кружился по залу, возле озера, чей берег усыпали телами. Отец с матерью переговаривались в уголку. Говорили о будущей невесте, или о могиле? Пущай думают, о чём хотят – кружиться в танце сейчас важнее.
- Опять плохо барину. – Сказал стоящий совсем рядом от родителей Фома.
- Жар всё ж. – Ответил Петя. – Слава богу, не буйный.
Григорий хотел возмутиться: в какой не подобающем виде были эти люди на балу. Разве можно приходить в полевом на бал? Пахнущими болотом, оборванным? Хотел возмутиться, да не смог: девушка увлекла в танец.
- До завтра и половина не дотянет. – Петя устало вздохнул. – Быстрей бы остальные воротились, с этими нам побыстрее из «Края» уходить надо.
-Дотянут. Ребята крепкие. – Сказал Фома.
- Ага, вон посмотри как твой барин пляшет, того и гляди из палатки выпрыгнет.
Григорий перестал тратить своё внимание на этих двоих. Не моглось ему боле терпеть их болтовню.
Балл продолжался. Людей в зале прибавлялось. Средь них Григорий заприметил Трубецкого и ещё пару человек из экспедиции, а так же неизвестных людей, более похожих на каторжан, хоть и хорошо одетых.
Все молчали. Как казалось Уварову, улыбки на лицах присутствующих, постепенно начали угасать; как свет и цвет в зале, они стали бледными, холодными, мертвецкими. Музыка исчезла, и только шаги гремели.
И посреди зала появилась фигура, выделявшаяся посреди бледности и холодности ярко-красным одеянием, длинным плащом с капюшоном, украшенным немыслимыми узорами, и ещё – величиной. Она была в четыре раза выше любого человека; она смотрела на танцующих людей сверху вниз, и внимательно, разглядывая. Абсолютно каждый человек был ей интересен. Сейчас ею решалось, кто из них выйдет из сего зала.