Доктор записал его ответ.
- Спасибо вам огромное ваша милость. Не желаете ли ещё выпить?
- Нет, пока достаточно: дела.
- Понимаю. Тогда, не буду вас задерживать. До свиданья ваша милость.
Григорий с улыбкой встал, пожал доктору руку на прощанье и удалился. Старик же вырвал из тетради страницы, заполненные только что написанным текстом, и смял их.
***
Пришло время Лыкову уходить из госпиталя и уезжать из богом забытого города. Григорий распорядился, чтоб Фома принёс его вещи из казарм и заплатил за место в почтовом дилижансе. Так что вещи, упакованные в новенький чемодан, были уже рядом с молодым барином, а дилижанс задерживал выезд от навалившихся на хозяина оного денег.
Григорий взял чемодан и попрощался с Трубецким.
На улице было хорошо, сияло солнце, хоть и не очень при этом грело.
Фома встретил Григория прямо у ворот госпиталя, – почему-то в штатском, - да забрал у барина чемодан, дабы раненный не надрывался.
Они пошли к почтовому отделению. Всю дорогу Фома что-то болтал про то про сё. О том, что Лебедев как всегда запил после похода, о том, как новенькие по-другому смотреться со стороны стали. Григорий всего этого не слушал, грезя мечтами о возвращении домой. Он уже шагал не по улицам Абакума, а по улицам Санкт-Петербурга, ходил по любимым местам, встречал любимых людей.
Дилижанс всё ждал, люди стоящие рядом - ворчали. Кучер был знакомым, тем самым, которого кровью залило по дороге сюда. Как только тот увидел Григория, то сразу стал сгонять людей в дилижанс и проверять, весь ли багаж закреплён.
Фома подвёл барина к дилижансу и отдал чемодан кучеру.
- Ну, полезайте барин, а я за вами.
Григорий удивился.
- Это почему же ты за мной?
- Ну, как же, вы же барин – значит, первый должны залезать. – Ответил Фома.
- Ты не правильно меня понял Фома: почему ты едешь со мной?
- Как зачем? Чтобы вам подмогнуть, дорога-та не из простых будет?
- Фома, ну я же добрался сюда от столицы без тебя, значит, без тебя и туда вернусь. – Григорий сел в дилижанс. – Прощай Фома, не свидимся больше. – Лыков закрыл дверцу.
Фома раскрыл рот чтоб ещё чего сказать, да слова застряли в глотке: не знал он, что сказать от досады, от осознания всей хлипкости и непродуманности своего плана.
Барин уезжал без него.
Дилижанс проехал немного по улицам, въехал в порт, заехал на паром. Как же хорошо была от всего этого радостно на душе Григория. Он распрощался с городом, с «Краем» и оттого его лицо расплылось в улыбке.
Паром потихоньку пересёк Обь и дилижанс смог продолжить путь. Он миновал деревню и затерялся для всех наблюдавших за ним в лесу.
Григория всё более переполняли чувства, ведь теперь он даже не видел этого проклятого города, теперь его окружал прекрасный сибирский лес. От чувств у него даже защемило в груди, зажгло её; и это жжение становилось всё больше и больше, и в один момент Лыкову стало по-настоящему больно, становясь всё больнее и больнее с каждой секундой. Менее чем за минуту боль стала столь сильной, что Григорий не смог сидеть и выскочил из дилижанса.
Кучер резко остановил дилижанс и спрыгнул на землю.
- Что с вами ваша милость? – Спросил он.
Григорий не мог ответить: боль сжимала всё нутро, не давая даже вдохнуть. Это болела рана – да, явно она, - теперь Лыков это понимал. Но почему, всё же было хорошо?
X.
Сквозь веки стали пробиваться лучи света. Пора было вставать, но как же Григорию не хотелось. Снова становиться частью этого мира ещё на день: зачем?
Лыков потихоньку столкнул с себя одеяло и так же тихо сел. Сено, которым был набит матрас кровати, хрустело под ним.
Григорий открыл глаза. Вокруг него была изба – обыкновенная изба, каких много по всей империи, только не такая ухоженная от отсутствия хозяйки.
Первым же делом, Григорий затопил печь, и пока дрова в ней превращались в уголь, залил воду в самовар. После того, как углей образовалось достаточно, он кинул их в кувшин самовара.
Григорий не стал ждать, когда вода сильно согреется. Налил себе чуть тёплой, сыпанул в неё заварки и выпил с засохшим за ночь бубликом. Сразу от того лучше стало, бодрости поприбавилось . Телом-то может получается и лучше, а вот душой… Не описать как ему было на душе, такое можно только со временем осознать за человеком пронаблюдав.
Свет с неба валом валил, в избытке, конца мая свет, какому любой радуется, даже висельник, если ему суждено именно под таким светом повиснуть – а вот Лыков не радовался. Висельнику-то хорошо, шея хрястнет и готов, полетел к боженьке. Григорию же жить да жить со своим бременем – в Абакуме. Проклятом самим Григорием тысячи раз Абакуме. Треклятом, уродском как сифилитик, дьяволовом Абакуме.