— Не тяни, Гарибов. Скучно это.
— Так иди и ложись, — показал кивком Гарибов на колоду. — Или ходить разучился? Так мы поможем, командир.
Старлей Елагин подошёл к колоде, не быстро и не медленно, обычным шагом, стал на колени и левой щекой прилёг на изрубленный в чёрную сетку деревянный шершавый торец. Он обхватил колоду, как подушку, поёрзал по земле коленями, устраиваясь поудобнее, потом убрал руки за спину и сцепил там ладони в замок.
— Давай, Сабир, — каким-то недовольным голосом приказал человек в чёрной шапке.
— Снимай, — сказал Махит в затылок Луз-гину.
Сабир подошёл к старлею Елагину, положил топор на землю, двумя руками взял Елагина за плечи и продёрнул дальше на колоду, примерился, склоняя голову набок, и поднял топор с земли.
— Снимай, — сказал Махит.
Старлей Елагин смотрел на Гарибова; он так и не взглянул на Лузгина ни разу. Махит обошёл Лузгина и толкнул его в грудь кулаком. И тот, в существование кого Лузгин не верил никогда, вдруг пожалел его и от невыносимого избавил: откуда-то снизу, от живота, поднялась горячая и плотная волна, в глазах всё размылось и перевернулось, но он ещё успел почувствовать, как ударился затылком о землю.
10
За тридцать лет занятий журналистским ремеслом ему не раз приходилось интервьюировать людей, которым он не нравился и которые не нравились ему, — такова профессия. Бывали и такие, что боялись его, иные тихо ненавидели. Сам Лузгин никого не ненавидел — это представлялось слишком расточительным: иначе профессия просто выжгла бы его изнутри. Люди недалёкие эти охранные рефлексы души сгоряча именовали беспринципностью, но Лузгин на них не обижался, ибо они просто не знали, о чём говорят. И вот впервые в жизни персонаж напротив был страшен Лузгину и омерзителен физически, как инопланетянин из «Чужих», но ненависти и он не вызывал, потому что ненавидеть можно только человека. Да и сам Лузгин буквально кожей чувствовал, что этот, напротив, тоже его, Лузгина, не числит по разряду людей. Они сидели в кабинете сельсовета, где на стене висел фанерный стенд с нарисованным профилем Ленина и буквами «Слава труду!». Так не бывает, подумал Лузгин, это что-то вне времени, сейчас он зажмурится, помотает головой, и этот кошмар испарится.
— Ну, спрашивай, — сказал человек в чёрной шапке.
— О чём? — Лузгин старался успокоить телекамеру, пристраивая локти на поверхности конторского стола.
— Ты журналист или нет? Давай спрашивай.
— Мне так неудобно, — сказал Лузгин. — Мне камера мешает. Я не привык снимать и разговаривать.
— Ты возьми, ты умеешь, — Гарибов пальцем показал в Махита. — Аты спрашивай давай.
Ужасно хотелось курить. Лузгин вздохнул и произнёс привычным репортёрским голосом:
— Скажите, кто ваш враг? С кем вы воюете?
В глазах Гарибова мелькнула искра интереса. Он потянул застёжку камуфляжной куртки. Лузгин увидел белую рубашку, ворот которой прятался под бородой, и дешёвый пиджак тёмно-серого цвета; в таком разгуливал сантехник лузгинского ЖЭКа. Гарибов вынул из нагрудного кармана фотографию с затёртыми краями, и Лузгин понял сразу, кто на снимке и что сейчас скажет Гарибов. Такие же белые зубы, чернявый бутуз на руках, а позади стоят другие — женщина и мальчики и девочки. Лузгин хотел их посчитать, но взгляд не фокусировался.
— Видишь?
— Да, — сказал Лузгин.
— Их нет. Никого нет. Ты знаешь, что бывает, когда детонирует бомба объёмного взрыва?
— Нет, — сказал Лузгин.
— А я знаю, — сказал Гарибов. — Я видел на стенах тени моих детей.
— Мне очень жаль, — сказал Лузгин.
— Закрой свой рот, — сказал Гарибов. — Посиди и подумай… Подумал? А теперь повтори свой вопрос.
Лузгин отнюдь не осмелел, он просто растерялся и сам не понял, как достал из кармана сигареты и прикурил, и вдруг увидел, что и Гарибов закуривает. Он присмотрелся: пачка была незнакомой, с арабскими буквами. Лузгин поискал глазами пепельницу. Гарибов прикурил от спички и бросил её на пол. Да пошло оно всё, решил Лузгин, и затянулся.
— И всё-таки ответьте: кто ваш враг?
— Вот ты мой враг, — сказал Гарибов.
— Я не убивал ваших детей. Я вообще никого не убивал. Я — журналист.
— Ну да. Ты на кухне сидел, — усмехнулся Гарибов. — Я не виню солдат — им приказали. Мы убиваем их в честном бою. Убийцу мы казнили. Ты видел. Но ты хуже, чем просто убийца. Ты сеешь ложь, ты убиваешь души. Ты посмотри, во что вы превратили свой народ. Вы не мужчины. Ваши женщины командуют вами, ваши дети плюют на вас, ваши старики умирают в одиночестве и нищете.