Елизавета Николаевна побежала на кухню. Компот сгорел. Обуглившиеся фрукты припаялись к почерневшей кастрюле. Она налила в кастрюлю воды.
Пора было обедать, потом гулять. Она обещала детям пойти в сквер. Елизавета Николаевна не жалела компота, но беспокоилась, удастся ли отчистить кастрюлю.
Эта кастрюля и младший сын не выходили у нее из головы всю прогулку. И потом весь день она думала о сыне. О том, что плохо его воспитала.
Не была она подготовлена к неудачам. Старшие — сын и дочь — учились неплохо, росли ровно… Младший пошел вкривь. Чего только не натерпелась она с ним. Старшие правильные, не хотели возиться с младшим и помочь матери. Кое-что по дому они делали, но неохотно, лишь бы скорее кончить и заняться своим, интересным.
Старший увлекался радиотехникой, из него и получился хороший инженер. Дочь интересовалась музыкой, но из этого ничего не вышло: она поступила в музыкальное училище, не кончила, не смогла, переучилась на машинистку-стенографистку, после работы ходила в клуб, в музыкальный кружок. Руководил им пианист, неплохой музыкант. Тут родились у нее двойняшки, и у Петеньки оказался хороший слух. Елизавета Николаевна пробовала тогда объясниться с пианистом. Но он так дрожал, так боялся своей жены, что говорить с ним было противно. Они от него отступились, а потом даже не вспоминали.
Младший сын после школы побывал в трех институтах. Отовсюду его выгнали — за хвосты. Он пробовал работать на заводе, в торговле и наконец обрел свое призванье в рекламе. Забавные рисунки и немудрящие стихи давали ему заработок не меньший, чем у инженера. Но половина денег уходила в долги — раздавал, возвращал — и на выпивку. Его уговаривали попробовать свои силы в чем-нибудь серьезном: мультфильмах, детских книжках. Но он не хотел идти в незнакомое место к незнакомым людям. Нагловатый в манерах, робок он был до странности. Одна мать это знала.
Мысли о младшем шли своим чередом, дела своим, и день приближался к концу. Елизавета Николаевна отвела ужин, помыла посуду и села с ребятами на диван — почитать.
В это время пришла дочь и еще в передней сказала недовольно: «Пахнет у вас какой-то гарью». Тут Елизавета Николаевна вспомнила про кастрюлю. «Компот у меня сгорел», — призналась она смущенно. Дочь сказала брюзгливо: «Вечно у тебя что-нибудь горит. И вообще…» Последние слова обидели Елизавету Николаевну больше всего. Они просто очень ее обидели. Что означало это «и вообще…» Оно могло означать что угодно. Даже и то, что она делает все из рук вон плохо, совсем не старается и не заботится о детях.
Елизавета Николаевна вышла на кухню подогреть дочери ужин и стала чистить кастрюлю. Но дочь выхватила ее из рук: «Пропала кастрюля, и нечего ее долбить». Может, у дочери были неприятности на работе или в личной жизни, кто знает, почему она была так раздражена.
Ночью Елизавета Николаевна думала только об этом. Уговаривала себя, что все это пустяки, что даже и вспоминать стыдно, но никак не могла отвязаться от пустых этих мыслей, от слов дочери, сказанных в досаде, от злого ее голоса.
«Уйти бы на край света», — подумала Елизавета Николаевна и вздохнула. И стала вздыхать и вздыхать. Все чаще и чаще. Она вздыхала, и ей казалось, что в доме душно, не хватает воздуха, совершенно нечем дышать. Тогда она встала, чтобы приоткрыть окно.
Снеговой ветер ворвался в комнату, схватил занавеску, завернул в нее Елизавету Николаевну, приподнял и бросил. Что-то загремело, зазвенело и стукнуло об пол. Кто-то закричал в доме, и что-то завыло и загудело в ответ на улице. Гуденье и гул налетели, подхватили и понесли Елизавету Николаевну в неизвестную даль.
«Так вот, как оно теперь…» — подумала она без слов.
Да и правда, какой посошок, какая котомка в наш ракетный век. Мы так далеко ушли вперед!
На краю света было тихо и светло. Елизавета Николаевна открыла глаза. Она чувствовала, что спала крепко и хорошо выспалась. Но вставать ей еще не хотелось.
Напротив ее кровати было приоткрыто окно. Перед окном росло деревце. На его ветвях виднелись едва распустившиеся светло-зеленые листики. На ветке сидела птичка и пела простую песенку в четыре ноты. Поодаль виднелась крутая крыша и чердачное оконце в деревянной стене. «Должно быть, здесь все живут в деревянных домиках, и даже зимой распускаются почки», — подумала Елизавета Николаевна.
Было тихо, солнце освещало крышу домика розоватым утренним светом. Елизавета Николаевна вспомнила, что на краю света спешить некуда, и закрыла глаза.
На второй день ее новой жизни Елизавета Николаевна увидела, что деревце под окном осыпано белыми цветами. А птичка пела теперь другую песню — длинную и звонкую. Солнце светило прямо в окна ярко и горячо.
Елизавета Николаевна попробовала встать, но не смогла. Особенно это ее не огорчило. Она лежала, смотрела на цветущее деревце, слушала птичку, испытывая тихую, спокойную радость от непричастности к суете. Ей стало легко, очень легко. Так с ней еще не бывало. Ей представилось, что это и есть невесомость.
Потом она заснула. А когда опять открыла глаза, то увидела на деревце среди темно-зеленых листьев блестящие красные вишни. Птицы прыгали по веткам и клевали ягоды. Так начался третий день жизни на краю света.
Пришли тихие женщины в белых одеждах, похожие на ангелов. Ходили, едва касаясь пола, переговаривались неслышно и делали что-то с Елизаветой Николаевной, чего — она не ощущала. А потом опять говорили беззвучно. Когда они ушли, она постаралась вспомнить, как добралась сюда, но вспомнить не смогла.
Женщины вернулись, стали облачать ее в просторные одежды. Ей были приятны их нежные голоса, хотя она не понимала слов. Но вдруг она заплакала. Слезы текли по лицу и капали на грудь. Женщины пытались ее успокоить, утешить, но смысл их речей не доходил до нее. Она все старалась вспомнить что-то ласковое, нежное, оставленное ею где-то далеко-далеко.