-- Нильс, -- проговорила Мерта задыхаясь, -- Нильс!
Но это было для вида и по старой доброй привычке. Надо же было протестовать. И Нильс принял ее восклицание, как совершенно понятное; Мерта была бы даже очень удивлена, если бы он не понял ее.
Они сели и Мерта стала болтать. Она щебетала, как ласточка; у нее был грудной, сдержанный смех, который, бывало, часто чудился Нильсу, когда он лежал в койке или стоял у штурвала, на шхуне п тосковал по Мерте. Слова носились вокруг, точно на крыльях ласточки, и точно они только для того и были выпущены, чтобы порхать. Мерта говорила о матери и об отце, о том, как она боялась, когда Дельфин не возвращался, о лоцмане Шегольме, который имел обыкновение шутить с нею и поджидать ее по вечерам, о том, как она скучала без Нильса, как она ходила раз-спрашивать мать Альбертину, как она была хитра и как она целовала ночью подушку. Потом она обняла шею Нильса и еще раз поцеловала его. Потом она заговорила о рыбе и как ей скучно было ножом ворочать тяжелые рыбины и все время нюхать запах соленой рыбы, такой сильный, что потом подолгу нельзя от него отделаться. Тут же она задавала вопрос, можно ли надеяться, что маленький брат не проснется п что никто не заметит, что она вышла. Потом она свернулась, точно кошечка, опять обняла Нильса и взобралась к нему на колени, где осталась безмолвная, как бы истощенная своей болтовней. Ни разу не взглянула она на море, и во всем ее существе не оставалось ничего, что не улыбалось бы и не играло.
Нильс сидел, обнимая ее талью рукою. Его взгляд был устремлен вдаль поверх ее плеча. Казалось, море изменило вид и цвет, точно оно вдруг сделалось совсем другим морем, совсем не тем, которое он видел перед собою несколько минут перед тем, когда сидел здесь один. Темный, красноватый цвет, мелькавший и точно лившийся с неба в море, сверкающие широкие полосы света от маяка, маленькие, сверкающие полоски далеко на море, к югу, вечерняя прохлада воздуха, что-то безпредельное в сумерках -- все сделалось вдруг такой ясной действительностью, лишенной всякой мечты. Счастье и сила прибывали в нем, и ему казалось, что мягкие руки, обвивавшие его шею без всяких мечтаний, привязывали его к действительному миру, ко всему, что он мог охватить своим взором.
Далеко в море шел пароход, и Нильс смотрел на его зеленый фонарь, который, однако, не мог приковать его внимание. Отдельная одинокая чайка парила в сумерках над его головой, так низко, что он слышал шорох ее крыльев. Но он не следил за ее полетом, а поглядывал на молодую, загорелую шею и на темные волосы, которые он тихо поглаживал рукою, и он спрашивал себя, будет ли он когда-нибудь, когда уже не будет одинок, чувствовать то, что чувствовал незадолго перед тем, и сможет ли говорить об этом, выразить словами другому человеку все, что было у него только для себя. Того, о чем он раздумывал, пока сидел один, уже не было; но что-то оставалось. Чувствовалось облегчение в сознании избавления от этого, но Нильс знал, что без остатка оно не исчезнет. Оно вернется и вступит в своп права; он опять станет таким слабым душой и будет желать столько передумать. Но как бывает, когда легкая дымка заволакивает глаза и стоит только мигнуть, чтобы она исчезла и опять все было ясно перед глазами, так он наклонялся, чтобы опять взглянуть на Мерту. То и дело он молча поднимал ее голову и наслаждался прикосновением своих губ к ее губам.
Но вот Нильсу пришло в голову, что он еще не произнес ни слова, хотя они были разлучены в продолжение многих недель, и он проговорил:
-- Хочешь, мы пойдем взглянуть на постройку?
-- Не могу я идти туда с тобою. Август Шегольм увидит нас с площадки. Он сегодня дежурит.
-- Август Шегольм, -- воскликнул Нильс. -- Какое ему дело, куда мы идем?
-- Он такой надоедливый; потом, если заметит что-нибудь.
Решено было пойти кружным путем, чтобы избегнуть зорких глаз Шегольма, и они спустились с кручи вниз, к самому морю. Переступая с камня на камень, шли они берегом, держась поближе к обрыву, пока не оказались на небольшом плоском мыске, над которым виднелась светлая стена постройки.
Нильс и Мерта медленно поднялись на горку, где стояла постройка и, чтобы не быть замеченными с опасной лоцманской площадки, обошли кругом, но решились взойти на самый верх и войти в постройку через дверь. Нильс приподнял Мерту к окну, а потом разбежался и сам вспрыгнул в окно, уцепившись за косяк.
Впервые стояли они вдвоем одни среди стен, которые должны были приютить их на всю жизнь. Они прошли из кухни в другие комнаты -- три маленькие комнаты с двумя окошками в каждой.