В то же время что-то влекло его вперед, что-то принуждало его и направляло его шаги. Что это было, он не знал. Точно он попал в глубокую борозду, по которой должен был идти прямо перед собою, не имея возможности ни своротить в сторону, ни вернуться назад. Потом он почувствовал, что пара каких-то глаз давно уже жгут его лицо, и поднял взор. Никогда еще, как ему казалось, он не обладал таким острым зрением, такой адской обостренностью зрения.
Прямо перед собою он увидел танцевавшую Мерту. Она видела его, и он сейчас же заметил, что она его видит и видела, как он подходил, но избегает смотреть в его сторону. Рас- красневшая, оживленная, с платком, спавшим ей на спину, плясала она, и сердце перестало биться в груди Нильса, когда он увидел, что она танцевала с Шегольмом. Он припомнил, что она рассказывала о нем; стало быть, мысли о нем владели ею даже во время их первого после долгой разлуки свиданья. Разве это его касалось? Разве она не могла танцевать, с кем ей угодно? Хотя бы даже с ним, как и со всяким другим?
Однако, Нильс не мог выкинуть из головы этого совпадения. Опять промелькнула в его голове мысль, что Мерта упоминала имя этого человека накануне, хотя оно проскользнуло мимо его ушей, как нечто не имевшее для него никакого значения. Он почувствовал, что кровь прилила к его щекам, и он сильно покраснел. Теперь мысль крепко засела в Нильсе. Теперь она останется в нем. Стало быть, она думала о нем. Вероятно, он же задержал ее, когда она опоздала. Даже в такую минуту, когда они встретились и все между ними было так свято и возвышенно, она не могла выкинуть его из головы. И теперь она танцевала с ним, точно ниxего не случилось. Вообще, могла танцевать! Желала танцевать!
Нильс стоял неподвижно и смотрел на них, когда они перестали танцевать. Он видел, как молодой лоцман наклонился к Мерте и его глаза пылали, как пылали всегда, когда он имел перед собою красивое девичье лицо. Нильс стоял так близко, что видел долгий, красивый взгляд, которым Мерта ответила на взгляд Шегольма. Нильс все это видел, не трогаясь с места, и ему показалось, что он во сне, когда вскоре затем он увидел, что Мерта идет прямо к нему,
Она не казалась даже смущенной; она имела шаловливый вид и сказала ему, точно ничего особенного между ними не случилось:
-- Не хочешь ли и ты потанцевать со мною?
Нильс смутно понял, что это означало примирение, и на одно мгновенье в уме его пронеслось сознание, что он слишком круто принял случившееся, что, пожалуй, все может опять наладиться, и в продолжение секунды он колебался. Но тотчас же гнев овладел им опять. Опять он был в той глубокой борозде, в которую не проникало солнце, и несмотря на то, что ему стало больно, точно он сам себя бил и стегал до крови, он уперся на своем, оттолкнул руку девушки и произнес голосом, который дрожал от ненависти:
-- Иди с тем, кто хочет. Я не хочу.
Сказав это, он заметил, что перед его глазами стало темно. И тотчас же подошел кто-то и увел Мерту.
VII.
Как мать Беда пошла в церковь и почему Филле Бом не пришел туда
Не заводя шума, не вызывая толков и не устраивая ненужных усложнений, мать Беда решилась расследовать, в чем был изъян, и кто довел Нильса до такого исступления, что он рвался на море только, чтобы уйти от людей. Таков уж был обычай на побережье, и мать Беда видела не одного, бежавшего таким же образом от счастья и добра. Да видела она и таких, которые бежали так далеко, что больше никогда не вернулись.
Конечно, мать Беда была несколько осведомлена, каких путей Нильс держался; на шхерах не легко было удерживать тайну только для себя. Но ничего достоверного она, однако, не знала, а зря впутываться в дела, где была замешана любовь -- для этого мать Беда была слишком умна и стара. И вот ее проницательные материнские глаза пытливо посматривали всюду, где она бывала, и все, что она слышала и видела, она тщательно собирала и складывала в своей седой голове. Скоро она поняла, что во всяком случае надо было сделать так, как сын хотел, и потому наступил вскоре час, когда старый Олафсон оказался совершенно уверен, что ему не выдержать трудного плаванья, а потому было лучше ему остаться дома, а в плаванье отправлялся сын. Откуда ему явилось такое сознание, этого Олафсон не знал. Но он был теперь твердо уверен, что в море ходить следовало молодежи, а старикам надо было сидеть дома, и ему представлялось даже непонятным, как он мог когда-либо думать иначе.