По этой причине он дал бабе кричать, сколько она хотела, а сам только нахмурился и сказал, когда она переводила дух:
-- Если ты воображаешь, что на этом что-нибудь промыслишь, то очень ошибаешься.
Между тем нельзя было отрицать, что Филакс покусал мальчику руку, и Бом чувствовал себя не совсем спокойным. Скоро, однако, он рассмотрел, что большой беды не было. Дело ограничивалось простой царапиной, слегка опухшей кругом, и, чтобы не выказать себя несговорчивым, Бом сейчас же согласился войти в избу и ножницами отрезать немного шерсти у собаки; эту шерсть баба положила на рану. Всякий ведь знает, что если кого-нибудь укусит собака, то рана будет плохо заживать, если не положить в нее шерсти от той самой собаки, которая причинила поранение.
Пока баба возилась с перевязкой, наступил перерыв в грозе, и Бом начинал уже надеяться, что ненастье пройдет. Но взглянув в сторону, он увидел старика, вскарабкивавшегося к ним на скалу, и понял, что все начнется сызнова. Так и было: началась перебранка, которой, казалось, не предвиделось и конца. Старые слабые стороны припоминались; новые ловко приплетались. Бом называл черного Якова -- что само по себе было уличным прозвищем, хотя и освященным привычкой -- "старой чертовой бабой своей же дьявольской бабы", а супруга Якова называла Бома "старой дохлятиной". Вскоре собралось вокруг них достаточно слушателей и тогда, всенародно заявлено было требование, чтобы собака поплатилась жизнью; лишь этою жертвою примирения могло удовлетвориться естественное кровомщение.
Причина этого странного требования заключалась вот в чем: как известно, если собака покусает человека, а потом заболеет, на него неминуемо перейдет болезнь собаки; если собака взбесится, взбесится и человек, хотя бы десять лет прошло после укуса. Это и Бом не мог отрицать, и это ослабляло его позицию. Но когда он сообразил, что ему придется пожертвовать Филаксом, который был ему дороже глаза, и это ради детеныша-бабы черного Якова, им опять овладело бешенство и он стал клясться, что защитит Филакса, хотя бы тот покусал всех чертовых детей, какие только ползают и болтаются на острове.
Тогда ссора разыгралась снова и не было ничего невозможного, что она перейдет в рукопашную схватку. Но вот послышался звон церковных колоколов. Это сразу прекратило распрю, ибо грубая схватка во время богослужения навеки опозорила бы весь остров. Филле Бом обернулся и вошел в свою избу, удовольствовавшись красноречивым движением руки в сторону задней части своего тела, чем выразил презрение черному Якову, его жене, их детям и всему, что к ним принадлежало. А оскорбленные супруги удалились, посылая проклятия Филле Бому и всему его дому. Укушенного мальчугана они повели между собою, и тот забыл о своей царапине, так его занимали скверные слова, которым вторило со скал эхо.
Филле Бом позвал свою собаку и отправился в самую отдаленную, пустынную часть острова на морской берег. Там он сидел и бранился несколько часов кряду, а когда первый пыл угас, он принял решение и покосился на Филакса, точно боялся, что собака может догадаться о помыслах своего хозяина.
Бом принял свое решение не потому, что он боялся, и не ради, черного Якова, его бабы и их детей. В нём поднялась гордость, и он не хотел, чтобы этакая бабенка могла что-нибудь сказать о Филле Боме.
То, о чем Филле Бом теперь размышлял и на что решился, нельзя было сделать в воскресенье. Но на следующее утро, едва на востоке забрезжил рассвет начинавшейся новой рабочей недели, Филле Бом уже сидел в своей лодке и плыл далеко на взморье. Филакс был с ним в лодке, как всегда; он сидел на корме, его добродушная морда имела мрачное выражение. Удалившись настолько, что избы и скалы стали сливаться, Бом наклонился и привязал к шее собаки большой камень. Собака ласкалась и лизала загорелую руку хозяина, а старый Бом бормотал сквозь зубы проклятия и тихонько трепал Филакса по голове. Потом он отвернул лицо, поднял Филакса выше борта и, столкнув камень, выбросил собаку. Она погрузилась в море, не издав ни одного звука, и Филле Бом, впервые после многих лет, оказался в лодке один.
Лишь через несколько дней вернулся старый Бом домой. Он был пьян и жена не посмела его спросить, где он пропадал.
Вот, почему Бома не было в церкви и мать Беда ничего не могла разузнать. О происшествии с Филаксом она узнала-только в понедельник и тогда же поняла, что не скоро ей придется поговорить с Филле Бомом.
Ни мать Беда, ни Филле Бом не могли, конечно, знать, что для них было большим счастьем, что им не удалось на этот раз побеседовать. А когда это выяснилось, Филакс был уже забыт, как и все передряги, вызвавшие его преждевременную кончину.