Везде, куда проникала эта новость, она выманивала людей из дому. Одна из лодок Дельфина пришла домой. Она пришла без весел, перевернутая вверх дном... так она носилась по морю. Она стояла внизу, у пристани Сторе Ларса, и всем хотелось взглянуть на нее. Как те, у которых были близкие на Дельфине, так, и те, у которых они были в большей сохранности на Полярной Звезде и на других шхунах -- все приходили, мужчины и женщины, все спускались на серую пристань, и все останавливались перед лодкой, желая собственными глазами убедиться, что слух был верен.
Потому что им необходимо было увидеть невероятное собственными глазами, осмотреть повреждения, поговорить с другими, тоже подходившими туда, покачивать головой, как покачивали и другие, испытать тревогу, страх и мучительную неизвестность, сознавая, что они разделяются другими. Дети приходили со взрослыми; они стояли кучками и слушали, что говорили большие. Они притихли от ужаса и забывали свои игры. Маленький мальчик, прибежавший из дому один, громко плакал и звал отца.
Точно вздох ужаса пронесся по толпе у пристани, когда услышали плач мальчика. Плач одинокого ребенка действовал заразительно; точно придавал больше веса опасениям наихудшего; оно не высказывалось, но точно выпученными глазами тупо смотрело из-за коротких слов и обсуждений, высказываемых людьми. В такой лодке обыкновенно выплывало по несколько рыбаков, чтобы закинуть невод... Конечно, так и было... Буря застала их врасплох и им не удалось выбраться. Может быть, они пытались спасти невод при уже начавшемся шторме; набежала и опрокинула их волна, и всех поглотило море... Хорошо, если не случилось еще худшее. Хорошо, если не пошел ко дну сам Дельфин. Во всяком случае кто-нибудь погиб, и товарищи не могли прийти на помощь, и на Сольмере были теперь новые вдовы, сироты или родители, оставшиеся без детей. Наверно так и было. Это чувствовалось, точно движение воздуха от темных крыльев смерти, и поселяло ужас. Тревога, точно волна переходила от сердца к сердцу, от взгляда к взгляду. Но кого именно -поразила беда? Тебя или меня? Или многих?
Мать Альбертина стояла в толпе на пристани. Вокруг нее образовался кружок из надеявшихся, что она что-нибудь скажет, если уже "видела" или "знает". Никто не смел сегодня спрашивать ее; все боялись услышать самое худшее. Но мать Альбертина упрямо молчала, а ее старые, острые глаза тщательно рассматривали лодку, точно она надеялась найти разгадку в поврежденных досках или в переломленном борте, который был разбит, когда опрокинутую лодку буря выбросила на прибрежные скалы. В сущности, она молчала, потому что ей нечего было сказать. Мать Альбертина сама стояла в недоумении, размышляя над непонятным явлением, заключавшимся для нее в том, что, по-видимому, случилось несчастье, а она ничего не "видела" и не предчувствовала. Медленно и в задумчивости пошла она домой, не сказав ни слова, а позади нее испуг возрастал, потому что все подозревали, что мать Альбертина знала больше, чем соглашалась сказать. Тихо скрылась малорослая, сгорбленная старушка за амбаром, в котором сушили обыкновенно рыбу, и молча рассеялась толпа позади нее. Один за другим люди разошлись по своим домам.
Молча шли также старый Олафсон и его жена по каменистой дороге. Искусственная нога старика гулко стучала по камням и издавала странный глухой звук, точно стучали молотком по чему-то пустому. Мать Беда шла рядом с ним мелкими неровным; шагами, которые привыкла уравнивать по шагам хромого мужа. Оба шли сгорбленные к земле и их старые лица казались старше и озабоченнее, чем обыкновенно.
-- Ты как полагаешь, отец? -- спросила мать Беда.