Выглядело, однако, что все, что случилось в этот день на Сольмере, должно было попасть на ложный путь. Прежде всего люди с Дельфина рассказывали это, не подозревая, что лодка, которую море в одну бурную ночь сорвало у них, была найдена и приведена на их остров. Теперь они не хотели говорить о лодке, чтобы не встревожить людей; за то та история, которую они рассказывали, нисколько не была смягченным изображением скверного дела; наоборот, каждое слово в ней было святой истиной. Но именно потому, что никто не упомянул ни одним словом о лодке, которой они лишились, большинство подумало, что люди так рассказали, чтобы пощадить еще некоторое время стариков, и что в действительности Нильс все-таки умер и никогда уже не вернется. Это поняли и старики, хотя ничего не хотели делать, чтобы добиться правды. Они чувствовали доброжелательство, служившее основанием недосказанности, но это не облегчало их горя. С тяжелым сердцем отвернулись они от других, попрощались и направились домой.
Какими они казались старыми и усталыми, когда шли! Как медленно они шли, погруженные в те же мысли и тою же дорогой! Как сморщились их лица!
Мать Беда шла и думала о том, что знала и что угадывала. Когда они переступили порог своего дома, в котором все, что они имели, стало бесполезным, потому что уже не было сына, который наследовал бы добро, когда их бы не стало -- она посмотрела на мужа и выражение горечи появилось на ее лице.
Олафсон заметил ее взгляд и понял, что она хотела сказать: Он испытал такое же чувство, как она. И совершенно естественно без всякого помысла о чем ни будь ином, как только о том, что иначе и быть не могло, он сказал, как бы в ответ на взгляд, которым его жена себя выдала:
-- Да, да, ты права. Мне следовало быть там, а не мальчику.
Затем он сел на ступеньку крыльца, с которого видна была часть моря, и пока он сидел там, перед ним точно проносилось все великое и мелкое, светлое и темное, тяжелое и легкое, радостное и печальное, что всегда является человеку, когда его сердце переполнено и он уже не может довольствоваться самим собою.
Старик сидел там, терзаясь угрызениями совести. Он терзался мыслью, что сам вздумал тогда предложить сыну ехать вместо него.
И мать Беда понимала его. Она несколько раз прокрадывалась в сени и поглядывала на сгорбленную спину старика, на его седую голову. Но сказать ему, как, в сущности, дело было, она не могла. Не в силах она была сделать это. И если бы она смогла, это ни к чему бы не привело: она знала, что Олафсон не поверил бы ей.
Так оплакивали старики сына и терзались угрызениями совести по поводу его смерти, и не могли утешить друг друга.
* * *
Но немного времени спустя случилось нечто, чему никто на острове не хотел сначала верить, несмотря на все, что говорили люди с Дельфина.
Однажды проходивший большой пароход из Христиании задержал ход и свистками вызвал лоцмана. Когда вернулась лодка, доставившая на пароход лоцмана, на ней оказался Нильс. История о порезанном пальце, путешествии по железной дороге в Христианию и лечении в лазарете оказывалась верной.
Никто не хотел верить своим глазам и насилу люди решились сообщить это Олафсону: боялись, что старик умрет от радости.
XIII.
Любовь в шхерах.
Дома Нильс целых два дня размышлял о Мерте и высматривал ее на всем острове.
Пока он был в море и вдали от всего, что напоминало о ней, ему удавалось сохранять в себе суровую холодность, до которой довело его душевное возмущение. Но едва он ступил на родную землю, как новые чувства сменили эту холодность, целый поток воспоминаний и надежд прорвался в нем и Нильсу стало казаться, что он очнулся после скверного сна, в котором видел себя в опасности и нужде, ни откуда не получая помощи. Теперь в нем заговорили опять чувства, которые, как ему казалось, никогда уже не должны были возродиться.