* * *
Нильс достроил кухню и одну комнату в своем новом доме, и свадьба состоялась в ноябрьский день, когда туман тяжело лежал над морем. С маяка доносились предупредительные выстрелы, точно салютуя свадебное шествие, выходившее из церкви, и колокола звучали в сгущенном воздухе смягченным звоном.
Так поселились Нильс и его жена в новом доме, который стоял на скале и возле которого соленая пена во время западных бурь взбрасывалась выше окон.
XIV.
Конец
Была уже зима. Нильс уже начал свой первый год лоцманской службы. Пришло Рождество со своим перерывом в тяжелом однообразном зимнем настроении, пришло с празднествами и пирушками, пошло из избы в избу зажигая свечи, раздавая подарки и делая сердца людей более открытыми и горячими, как может делать только Рождество. Потом оно миновало и вокруг скалистого острова завыли январские бури.
Рождество погостило также у Нильса и Мерты, и там оно нашло удивительно праздничное настроение. Между Мертой и Нильсом царило огромное, горячее и полное значения безмолвие, которое свидетельствовало о счастье, еще не решавшемся показать свою солнечную улыбку, как птица, что в ожидании рассвета, прячет свою голову под крыло. В те месяцы, что они уже прожили в браке, между ними не было произнесено ни одного дурного слова. Зато много было такого, что принуждает думать и что трудно выражать словами, и немудрено, что их дом часто посещал один унылый гость. Этого гостя звали молчанием. Нильс и Мерта чувствовали, каждый по-своему, что пережитое ими было необыкновенно и значительно, что оно не годилось для чужих ушей, что никто не мог бы разделить чувства и мысли самих Нильса и Мерты. И это создало что-то таинственное вокруг всей их жизни. Ни он, ни она не выражали охоты бывать среди чужих людей.
И, как это часто бывает, другие точно понимали их потребность в уединении и не навязывались. Никто не задавал им каких-либо вопросов и, если кто-нибудь недоумевал, как обстояли дела в лоцманском доме, стоявшем так обособленно и одиноко, то немногие могли ответить что-либо определенное. Те, которые что-нибудь знали, имели своп сведения от Филле Бома, а к нему хорошо применялась поговорка: не королем еще сказано то, что сказала королева.
Что Август Шегольм молчал о том, что знал, было довольно естественно. Если бы он стал болтать, стыд лег бы на него, а не на кого-нибудь другого. К тому же на Сольмере кровь струится в человеческом сердце горячо, и хоть бы все население знало о тайне, которая привязывала Мерту к Нильсу крепче, чем венчание, слова священника и брачные обязанности, все же наверно не много бы нашлось таких, которые были бы достаточно грубы, чтобы найти Нильса, смешным.
Шапку долой перед таким человеком, и флаг на мачту!
Это знал и Нильс. Он знал, что всюду вокруг него парни искали себе жен, а девушки парней, и сводила здесь только, любовь. Смолоду отыскивали они друг друга и смолоду заводили свое гнездо. Налетали Мятом иные более суровые ветры, чем в молодости, набегали тяжелые бури, наступали плохие времена. Могли быть раздоры, бедность, пьянство и нужда. Но кое-что всегда оставалось от горячего солнечного света, который однажды был молодой радостью, и Нильс не знал на всем острове такого иссохшего, низкого и презренного человека, который в молодости взял бы себе жену по расчету.
Это влияло море, могучий воздух которого очищал все сердца, то море, на котором никому не приходилось оттеснять других, чтобы получить свой насущный хлеб.
Но несмотря на то, что он все это знал-Нильс ходил со своими мыслями один, а Мерта знала, что не имеет права жаловаться, если расположение духа у него тяжелое. Поэтому оба приучили себя к молчанию и говорили друг с другом только повседневные слова, которыми муж и жена должны обмениваться, чтобы можно было жить. Мерта всегда понимала, о чем Нильс думает, а Нильс со своей стороны полагал, что знает, что происходит в душе Мерты. Но он имел такую суровую схватку с жизнью и с ее силами, что теперь нужно было дать ему время и опомниться. Он поступил сразу сильно, как повелевало ему сердце, и никогда он не пожалел об этом. Никогда ему не приходило желание переделать сделанное. Он шел прямо перед собою, как лежал перед ним путь, и не оглядывался ни назад, ни по сторонам. Теперь, когда все было сделано и жизнь опять вступила в свою привычную колею, теперь он стал раздумывать, снова- и снова перебирая в уме, как все это произошло, отчего оно произошло и как непоколебимо он сжег за собою корабли. Он поступил так стремительно, что размышления, так сказать, пришли после поступков.