Все это Мерта понимала, и она боялась не молчания, когда они оставались наедине. Она его не боялась, но случалось, что оно мучило ее. Ей хотелось открыть перед Нильсом сокровеннейшее, что у нее было, изо дня в день ей хотелось показывать ему, как ее сердце переполнено радостью и благодарностью, показывать ему беззаветной преданностью, как он возвысил ее, подняв до себя. Но в то же время она чувствовала, что одно преждевременное слово может разрушить все, что строилось месяцами, а потому она подчинялась безмолвно выражаемой воле Нильса и молчала, как и он. Его молчание связывало ее так же, как и всякое его желание, которое она могла угадать или почувствовать.
Зимою случилось обстоятельство, нарушившее однообразие: Август Шегольм покинул остров. Говорили, что он сам просил перевода. Необычно было, чтобы уроженец Сольмера переселялся, и в начале болтали об этом то да се. Но пересуды сами собою затихли, когда он уехал, потому что все знали, что Август Шегольм принадлежал к людям, всегда стремящимся к переменам. К тому же он получил именно то лучшее, чего желал, так как попал на станцию ближе к городу.
Это обстоятельство явилось точно облегчением, как для Нильса, так и для Мерты: из-за них, конечно, оно и случилось. Но оно не принесло с собою перемены, на которую Мерта надеялась: оно не разбило молчания, затемнявшего существование супругов. Это молчание появлялось за обедом, когда пища стояла на столе, и после еды, когда они сидели друг против друга. Оно появлялось, когда Нильс работал дома и Мерта тут же хлопотала по хозяйству. Но особенно аккуратно оно появлялось по вечерам, когда ветер выл за углами, а море казалось черным, с белою опушкою из пены у берегов. Тогда световые полосы от маяка прямыми чертами из пламени прорезали потемки и их отблеском освещалась маленькая комната, в которой они сидели. Когда они бывали в постели и лампа бывала потушена, они подолгу лежали молча и не засыпая, и через определенные промежутки времени появлялся этот свет, озаряя стену так ярко, что они видели лица друг друга.
Точно в огромных часах полоса света была маятником, который колебался над широкой поверхностью моря. Этот маятник отсчитывал минуты, погребая в пространстве старые и вызывая новые, которые в свою очередь должны были исчезнуть в ненасытной утробе пережитого. И в то время, как световой маятник приходил и уходил, напоминая Нильсу и Мерте о проходящем времени, молчание между ними точно начинало говорить и без слов сближало их. Они засыпали в темноте, с впечатлением последнего колебания света в глазах и с грохотом морского прибоя в ушах.
Но хотя они всегда знали, о чем думал каждый из них, у Нильса было на уме нечто, сверлившее ему ум непрерывно, о чем Мерта была в неведение. Правда она знала, что час, которого она давно ждала, скоро пробьет, и ей случалось съеживаться от страха при мысли, что тогда будет. Правда и то, что она втихомолку -- так, чтобы Нильс не знал, -- припасала пеленки и свивальники, сколько было возможно, стараясь, чтобы эти вещи не попадали ему на глаза, так как угадывала, что он не выносил напоминаний об этом. Но все-таки она не подозревала, что именно мысль об этой минуте и в особенности о том, что должно было случиться потом, связывала язык Нильса и заставляла его изо дня в день сидеть молча. Она не знала, что в душе Нильса росла против народившегося еще ребенка ненависть, с которой он боролся, как с демоном.
Нильс не мог отделаться от мысли, что ему не вынести вида этого ребенка. Не помогали никакие разумные доводы. Нильс по-прежнему был твердо убежден, что поступил, как следовало; вернее, он знал, что никогда не смог бы поступить иначе. И в то же время он боялся того, что должно было случиться, как человек может бояться судьбы, которую сам накликал на себя. Он чувствовал ненависть к этому ребенку, не рожденному еще на свет, и ему казалось ясным, что ребенок другого должен разорить семейный очаг, который еще только отстраивался и далеко еще не был готов.
Между тем зима подвигалась вперед. Она пришла с северными ветрами, льдом и снегом. За много лет не могли припомнить другой такой зимы на западном побережье. Она сковала злые морские волны под ледяным покровом. Говорили, что установилась езда на санях до мыса Скагена. В шхерах люди навещали друг друга пешком или на коньках. В Сольмере так и кишели чужие люди. Рыбная ловля, лоцманский труд, гребня и плаванье под парусами -- вся эта постоянная работа населения шхер была отложена, и на много миль вокруг пустынные шхеры превратились в людное место, где велись оживленные сношения, бойко торговали и заботились об удовольствиях, как в городах, .словом, где люди точно играли "в жизнь на материке", о которой молодежь много слышала, но которую прежде не имела случая видеть в действительности.